Тятю и её сестёр встретили с должным почтением и тотчас препроводили в отдельные покои на женской половине. На следующий же день их принял хозяин замка. Тяте уже случалось видеть в Китаносё этого пятидесятилетнего светлокожего воина с приятным лицом, сохранившего в свои годы физическую силу и бодрость духа. В зал, где он ожидал их, девушка вошла, испытывая смешанные чувства. Маэда сражался с Хидэёси на стороне её отчима, но в его глазах не было и тени стыда за поражение даже теперь, после того как Кацуиэ с супругой смыли позор собственной кровью…

Княжны медленно, одна за другой, приблизились, бесшумно, бесстрастно. С момента прибытия в замок они не перемолвились ни словом даже друг с другом, и равнодушие, написанное на их застывших, словно маски Но, лицах, не было наигранным.

— Милые княжны, я разделяю вашу скорбь, — хрипло проговорил Маэда.

Тятя, которой полагалось опустить очи долу, уставилась ему в лицо, не скрывая своего возмущения. При встречах в Китаносе этот самурай всегда занимал по отношению к ним место, отводящееся человеку более низкого общественного положения, ныне же всё наоборот — почётное место принадлежит ему. Стало быть, их с сёстрами лишили звания наследниц высокородного семейства!

— Моя дочь Омаа тоже была в осаждённом Китаносе. Я уж думал, что потерял её, когда замок пал, но, хвала богам и бодхисаттвам, она вернулась этим утром живой и невредимой! Так что вы какое-то время проведёте здесь под одной крышей.

Тятя и не знала, что дочь Тосииэ гостила в Китаносе.

— Безмерно счастлива слышать, что княжна Маэда благополучно возвратилась домой, — вежливо сказала она.

— Полагаю, вскорости вы переедете в Адзути, — продолжил Тосииэ более сухим, официальным тоном. — А пока вам придётся пожить под моей опекой. Забудьте былые невзгоды — на всё воля судьбы.

На этом аудиенция закончилась, княжны удалились. От одной из свитских дам Тятя узнала, что Омаа, третья дочь Тосииэ Маэды, была отправлена в Китаносе в начале года в качестве заложницы и просватана там за Дзюдзо Сакуму, вассала Кацуиэ. Жених погиб, защищая замок, а невесте удалось бежать вместе со служанкой как раз перед началом последнего штурма.

Тем же вечером Тятя случайно встретила Омаа во внутреннем саду. Обе девушки вздрогнули от неожиданности, слегка поклонились друг другу и пошли дальше, каждая своей дорогой, не вымолвив ни слова. Четырнадцатилетняя Омаа была довольно высокой для своего возраста и такой же светлокожей, как отец.

Тятя сказала себе, что, даже пребывая под одной крышей, они вряд ли сделаются подругами. В Китаносе Омаа, будучи заложницей, вела, без сомнения, очень скромную жизнь, теперь же они поменялись ролями. Отныне она, Тятя, и её сёстры — изгои, представительницы поверженного клана, пленницы, чья участь зависит от доброй или злой воли хозяина замка.

Через несколько дней после прибытия трёх княжон в Футю Хидэёси, который, не успев разрушить Китаносе, бросился усмирять Кагу и Ното, остановился на обратном пути у Маэды.

Случилось это в первый день пятой луны.

Услышав о прибытии злейшего врага, Охацу и Когоо побледнели и забились в угол, прижимаясь друг к дружке. Тятя не вполне понимала, что за чувства движут её сёстрами. Вероятно, некая смесь ненависти и страха, полагала она. Её же отношение к Хидэёси было куда сложнее. Питать приязнь к истребителю семей Асаи и Сибата она, разумеется, не могла, но и возненавидеть этого человека ей тоже никак не удавалось.

Если подумать, именно Хидэёси вёл осаду и штурм замка Одани десять лет назад, это его войско уничтожило клан Асаи, это он повинен в смерти её отца и деда. Опять же, не кто иной, как Хидэёси, казнил её старшего брата, «изрубил в куски» десятилетнего Мандзюмару, а потом принудил к самоубийству её отчима Кацуиэ и милую матушку… При мысли об этом в сердце княжны Асаи должна была разгораться ненависть. Но ничего подобного не происходило… Тятя сама себе удивлялась.

Лето того года три сестры провели в покоях маленького замка на полпути к северному побережью. Они и между собой-то нечасто переговаривались, а уж из внешнего мира новости получали и вовсе редко, потому о гибели Нобухико Оды узнали, лишь когда воинские страсти уже улеглись и даже пересуды вокруг самого события поутихли. А вышло так, что Нобухико, ставка которого находилась в Гифу, подвергся нападению со стороны своего единокровного брата Нобукацу, хозяина Киёсу, и на второй день пятой луны, вскоре после смерти Кацуиэ и О-Ити, был тоже вынужден совершить самоубийство.

На девушек, и без того раздавленных горем, это известие, впрочем, не произвело особого впечатления.

Охацу в последнее время то и дело ударялась в слёзы — вероятно, в те минуты, когда вспоминала о матери. Тятя и Когоо наблюдали за её приступами скорби в равнодушном молчании, каждая при этом думала о своём. Когоо демонстрировала ко всему полнейшую безучастность, которую сёстры принимали за дурное настроение. Когда кто-нибудь с ней заговаривал, она отводила взгляд, на губах расцветала загадочная улыбка, вызванная как будто не словами собеседника, а её собственными мыслями. Странное поведение для тринадцатилетнего ребёнка.

Тяте были близки переживания Охацу и совсем не удивляли её рыдания, но угадать, что творится в сердечке самой младшей сестры, оказалось куда сложнее. В глубине души Тятя завидовала Когоо, её умению не жаловаться на судьбу, тому, что девочка выстроила неодолимую стену между собой и своим горем и теперь воспринимала его, будто глядя со стороны.

В конце лета бродячий торговец, остановившийся в Футю, рассказал о последних днях Моримасы Сакумы, чья казнь наделала много шума в Киото. Пленника привезли из Китаносё в столицу. Там Хидэёси принял его, позвал к себе на службу и получил грубый отказ. Тогда он велел весь день возить упрямца по городу на потеху толпе, а после обезглавить.

«Господин Сакума явил себя взорам в доспехах, наплечники украшены золотыми листьями, дзимбаори[54]вьётся сполохами алого пламени. Когда же пришло время подняться в повозку приговорённого к казни, он выкрикнул: «Свяжите меня, не то я за себя не ручаюсь!»

Бродячий торговец залихватски описал сцену, будто сам при ней присутствовал. Ещё он поведал о том, что двенадцать крестьян, схвативших Моримасу в Суруге и выдавших его Хидэёси, напрасно ждали награды — их всех приговорили к распятию, ибо негоже простолюдинам вмешиваться в дела воинского сословия. Вот так-то. А Моримасу молва народная сделала героем битвы при Янагасэ.

Охацу и Когоо поспешили удалиться, едва лишь торговец начал свой рассказ. Но Тятя осталась и дослушала до конца. Она понимала, что слухи приукрасили события, а рассказчик не постеснялся многое добавить от себя, но всё, что она услышала, очень подходило к образу Моримасы Сакумы. Перед глазами на миг возникло видение: высокий молодой воин в парадном облачении сидит, связанный по рукам и ногам, в позорной повозке, которая катится по улицам Киото… Мгновение — и картинка исчезла, как не бывало, Тятин взгляд снова утонул в пышной листве сада, пронизанной солнечными лучами. Всё вокруг сделалось вдруг по-летнему праздничным и знойным, а сердце её обожгло неведомым доселе жарким чувством.