– … надеюсь увидеть вас на балу.

– Почту за честь присутствовать на нем, ваше величество. Это будет великое удовольствие для меня.

Аудиенция была окончена. Екатерина еще раз милостиво улыбнулась, отпуская гостя, Елизавета взмахнула ресницами, Меншиков слегка поклонился, Карл Август направился к выходу, придворные удалились… Слава богу!

Облегчение на лице Елизаветы было столь явным, что Екатерина едва удержалась от улыбки – но хоть кто-то же должен вести себя по-царски!

– Пойдем, Лизанька, в мои покои, поговорим с тобой немного. Александр Данилыч, не обессудь.

Меншиков поклонился, и мать с дочерью направились по бесконечным залам дворца в опочивальню императрицы. Там Екатерина тяжело опустилась в золоченое кресло (возраст и подступившие болезни все же давали себя знать), а Елизавета уютно устроилась подле ее ног на расшитом серебряной нитью парчовом пуфике.

– Что же, дочь моя, по нраву ли тебе Карл Август Голштинский?

– Право, не знаю, матушка. Он мил, любезен, умен. Хорош собою… Отчего же ему не быть мне по нраву?

«Да ты хоть слово-то слышала из его речи? Любезен, умен… Это все так, конечно, но что же ты, дитятко, не понимаешь, о чем я спрашиваю тебя?»

– Тебя, Лизанька, замуж пора отдавать. Не хочешь ты об этом думать, тогда я за тебя подумаю. Поедешь развеяться, его с собой возьмешь. Что так смотришь-то? Тебе же не терпится отправиться в охотничий домик. Вот и поезжай. Нечего от женихов бегать.

– Я не бегаю, матушка.

– Вижу я, как ты не бегаешь. Не пойму что-то: как вернулась из Германии, сама не своя. Али случилось там что?

Определенно что-то произошло, отметила про себя Екатерина. Слишком быстрый взгляд. Слишком быстрый ответ.

– Что вы, матушка… Что могло там случиться? Да и разве со мной что не так?

– Не знаю, дитя, не знаю… Чует мое сердце материнское, что скрываешь ты от меня что-то… Ну да, будет воля, расскажешь.

Елизавета, не желая спорить, тихонько вздохнула и прижалась к ногам матушки.

– Не хочу я покидать тебя. Как я без тебя буду – одна в чужой стороне?

– Что поделаешь, судьба наша такая, женская. Я не вечна, Лизанька…

– Что ты говоришь, матушка!

– Видишь, хвори одолевают, не так я уж сильна, как когда-то. Чую, скоро встречусь с батюшкой твоим.

– Матушка!

– Не перебивай меня, дитя, послушай. Ты цесаревна, может, станешь когда-нибудь императрицей российской, а нет – так все равно будешь правительницей, хоть Голштинии, хоть еще какого княжества. А правительница всегда знать правду должна – и про себя, и про других. Вот и ты сейчас пойми: я – в мир иной, а ты в этом останешься, без защиты и помощи. Поди знай, как поведут себя нынешние друзья и сподвижники. Нет у царей друзей и быть не может. Потому нужно, чтобы была поддержка, а лучшей поддержки, чем супруг, в таких делах не бывает. Карл умен и влиятелен. Он и наши конфликты на севере при надобности поможет разрешить, и здесь полезен будет. А его дружба с Фридрихом всем известна. – Елизавета слегка вздрогнула. – Так что ежели по уму, то это лучший вариант из тех, что есть у нас. Франция с Польшей – сие великолепно, однако и другие державы на свете есть. А как жизнь шутить любит, ты и сама знаешь. Вот хоть меня с батюшкой вспомни. Думала ли я, что стану когда-нибудь самодержицей всероссийской? Нет! А вот доля привела батюшку-то встретить…

«Непременно нужно сделать так, чтобы Карл Август женился на ней. Она бесхитростна и беспечна, ей самой не удержать власть… Как знать, что выкинет любезный Александр Данилыч. Он только свой интерес соблюдает, так чего ради станет делиться чем-либо с неопытной цесаревной?»

– Никто не знает, куда его дорога приведет, дитятко. Можно на самом великом престоле восседать и пасть так низко, что не соберешь косточек. А можно начать с малого, незаметного и прийти к вершине…

В тот год случились настоящие снежные заносы. Маленький охотничий домик в Гатчине стоял заметенный снегом. Карл Август в жизни не видел такой зимы: морозной, трескучей, сверкающей… Закутанный в меха, он стоял на пороге, не зная, решиться ли на прогулку или все-таки посидеть в тепле перед камином.

– Да что вы, Карл! – расхохоталась Елизавета. – Поедемте с нами!

Он взглянул на нее: смеющиеся озорные глаза, рыжеватые волосы, выбившиеся из-под охотничьей шляпы, раскрасневшиеся на морозе щеки… Простой мужской костюм для верховой езды не скрывал ее притягательных форм, и принц не мог отвести взгляда от высокой груди.

– Едем, едем, Карл! Будет весело! Вы точно не замерзнете, не бойтесь!

Ее смех, задорный и дразнящий, подхлестнул его. Забыв о жгучем морозе, Карл взлетел в седло.

– Едем, ваше высочество! Быстрее!

– О, так вы мне больше нравитесь!

Целая свита придворных последовала за ними. Но Карл и Елизавета далеко оторвались от них: они неслись верхом, вздымая клубы снега, искрящегося на солнце алмазной россыпью, без устали, и цесаревна казалась ему сейчас настоящей амазонкой. Она была поистине прекрасна, и весь мир соединился для Карла в одном ее лице. Он видел только ее – и даже не слышал, хотя она что-то весело кричала ему, пришпоривая гнедого коня. Карл несся за ней, то настигая, то обгоняя, а она хохотала все громче и звонче, и теперь не было для него в целом мире никого, кроме нее…

Уже несколько дней они жили вдали от двора, и Елизавета невольно все чаще вспоминала материнский наказ не бегать от женихов. В самом деле: зачем всю жизнь думать о том, кого нет рядом?

Карл нравился Елизавете, но все равно не мог затмить образ того, другого. Те черты со временем становились нечеткими, расплывчатыми, но продолжали жить в ее душе. Было время, когда она думала, что боль никогда не пройдет, но теперь понимала, что это был лишь вопрос времени. Конечно, боль никуда не делась, но теперь уже не жгла изнутри, а только тлела, свернувшись, полузабытая, на дне души. Забыть его было невозможно – да и стоило ли забывать? Давняя обида, оскорбленная гордость, бывало, напоминали о себе, но вызывали скорее тихую печаль, чем невыносимую боль. Сквозная рана осталась, и, наверно, навсегда, но она уже не мешала жить дальше.

Карл или нет, но пора было начинать все сначала. Если ей не суждено стать счастливой, она будет по крайней мере супругой европейского принца. А там будет видно… В конце концов, Карл Август – отличный вариант…

Снег чуть поскрипывал под ее ботфортами. В окне охотничьего домика горел слабый свет. Елизавета медленно прошла к двери и чуть приоткрыла ее.

Карл Август Голштинский стоял перед мольбертом, спиной к двери, и, скрестив руки на груди, задумчиво рассматривал какую-то картину. Кажется, это был женский портрет – с ее места было плохо видно. В руке Карл держал кисть. Он сам пишет картины?