– Неа, – коротко ответил Шибзиков.

Лопухов встал из-за стола и подбросил дров в печку сам. Чумаков и Шибзиков молча наблюдали за его действиями.

Часам к двум ночи он отправил в печку последнее полено. Температура в палатке начала стремительно падать. Надо было, чтобы кто-нибудь сходил за дровами. Константин посмотрел на своих подчиненных. Они сидели и тупо смотрели перед собой.

– Мужики, надо бы за дровами сходить, – осторожно произнес Лопухов.

Никто из них не пошевельнулся.

– Слышь, мужики, дрова кончились, надо бы сходить, – снова сказал Константин.

– Тебе надо, ты и иди, – наконец ответил Шибзиков.

– Мне из палатки нельзя выходить, – попробовал убедить их Лопухов.

– Тогда не выходи.

– Так замерзнем же.

Мужики молчали. Они продолжали смотреть перед собой. Во взгляде их застыло тупое упрямство. На улице был трескучий мороз. Не прошло и часа, как в палатке стало невыносимо холодно.

У Лопухова начали стучать зубы от холода. Ему стало ясно, что до утра он так не протянет. Холодная ярость неожиданно овладела им. Ему показалось, что ярость эта заполнила каждую клеточку его тела от пят до макушки. Глаза его побелели, и он неожиданно для себя заорал:

– Шибзиков! Встал, мать твою! Встал немедленно! И пошел за дровами, е… тебя под лопатку!

Шибзиков в удивлении повернул к нему голову и собрался что-то сказать.

– И не пиз…ть! – Лопухов ударил рукой по столу и продолжал орать: – Одно слово, и я звоню старшему офицеру!

– А почему я… – вставая, начал было Шибзиков.

– Да потому, – орал Лопухов, – что ты!

– Ну так бы и сказал. Что орать-то? – пробормотал Шибзиков и отправился за дровами.

Через час в палатке снова было тепло. Шибзиков и Чумаков подбрасывали дрова по мере необходимости. А еще через два часа Лопухов снял трубку спецсвязи и бодро доложил: «огневая 53 на марше». Не услышав ответа, он доложил еще раз: «огневая 53 на марше!»

– Спасибо, голубчик, – откуда-то издалека донесся до него усталый и вполне будничный голос. И Лопухов представил себе, как где-то в недрах министерства обороны или генерального штаба, в Москве, усталый человек средних лет, сделавший неплохую карьеру по армейской части, сейчас сидит в темном кожаном кресле, за массивном дубовым столом, обитым зеленым сукном, и настольная лампа с большим абажуром наполняет его кабинет уютным светом. И этому человеку невероятно скучно слушать подобного рода донесения. Для него они рутина, которую надо просто пережить. Докладывать больше было нечего и некому. В палатке было тепло. Дневальные Шибзиков и Чумаков следили за печкой. И Лопухов стал потихоньку засыпать. Голова его несколько раз падала на стол, отчего он просыпался. Тогда он откинул портьеру, если так можно было назвать кусок брезента, находящийся прямо у него за спиной, и обнаружил там кровать.

– Мужики, я вздремну немного, а вы меня разбудите через полчасика.

– Само собой, – ответил ему Чумаков. – Ты это, не волнуйся, лейтенант, разбудим, ежели чаво.

Как только голова Лопухова коснулась подушки, глаза его закрылись, а сам он забылся тяжелым сном.

Проснулся Константин оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой лицо Чумакова.

– Тихо, тихо. – Чумаков приложил палец к губам.

– Что, что такое? Сколько времени? – Лопухов хотел было вернуться на свой пост, в штабную палатку, откуда доносились чьи-то голоса.

– Нельзя, нельзя туда. Давай сюда, сюда давай. – Чумаков с трудом приоткрыл полу палатки и почти протиснул на улицу слабо сопротивлявшегося Лопухова. Дневной свет ударил в глаза Константину, и он оказался за пределами штабной палатки.

После этого последовал краткий пересказ Чумакова событий того утра.

– Сидим мы, значит, с Шибзиковым, дрова подкидываем. Заходит капитан. Тебя спрашивает. Ну, мы ему сказали, что ты это, того, по нужде, значит. Он нам тогда и говорит, что, мол, сейчас из штаба начальство приедет на проверку, как, мол, тута делается все, посмотреть. Ну а мы чаво. Мы ничаво. Сидим, значит. Капитан по палатке ходит туда-сюда. Вдруг две черные «Волги» подъезжают. Я их через окно увидал. Капитан – как ошпаренный из палатки бегом их встречать. А они уже тута, в палатку шасть всей гурьбой. Все полковники больше и один майор, кажись. Человек шесть всего. Вначале шумно так говорили, у карты все разглядывали что-то.

– Про меня спрашивали? – поинтересовался Лопухов.

– Да на кой ты им сдался?

– Я же дежурный офицер.

– А? Про дежурного, кажись, спросили. Полковник один так и сказал, где же, говорит, дежурный офицер. Но капитан наш ему, кажись, лапшу повесил. Не вспоминали, значит, больше. Потом обратно у карты все столпились. А мы в углу, значит, все сидим. Нас и не видно. Потом вдруг тихо стало на мгновенье. И тут слышно стало, храпит кто-то. Полковник тоже, кажись, услыхал и головой давай вертеть. Я смотрю, из-за брезента сапог твой торчит. Ну, думаю, все. Но тут опять все загалдели и полковник с ними. Короче, капитан тоже сапог твой заметил. Мне и говорит. Давай, мол, его задним ходом по-тихому на улицу выводи.

Парадоксально, но для Лопухова выходка эта прошла безнаказанно. Капитан сразу же после совещания уехал вместе с большими чинами в город и не появлялся до конца сборов. А через две недели с начала всего мероприятия всех решено было отвести в баню. Чтобы помыться.

А еще через две недели высшие чины сочли задание выполненным, всех партизан погрузили на автобусы и отправили по домам.

Оказавшись дома, Лопухов первым делом отправился в ванную. Он налил себе рюмочку коньяку и позвонил Рите, чтобы договориться о встрече в тот же вечер. После этого он позволил маме покормить себя. Точнее, он с жадностью набросился на еду. Все вполне обыденные вещи, как-то: рюмка хорошего коньяка, ванна, шампунь, тепло центрального отопления, которое существует само по себе, то есть не надо подкидывать дров, чтобы поддерживать тепло, домашняя еда, телефон – представлялись ему в тот вечер чем-то волшебным, вызывающим чувство непреходящего наслаждения и даже легкого удивления.

Встретив Риту тем же вечером, он рассказывал ей:

«…На третью неделю нас повели в баню. До бани пришлось идти километров шесть. Мороз стоял изрядный. Но к нему лейтенант Лопухов, то есть я, уже был привычен. Привык он и к жестким казенным валенкам, которые поначалу страшно натирали ему ноги.

Замечу, баня представляла собой большую, холодную, тускло освещенную комнату, на полу которой находилось некоторое подобие плитки. Создавалось впечатление, что из всех щелей тянет морозным воздухом. Из одной стены выходило несколько кранов. Из кранов полноводными струями хлестал кипяток. Холодной воды не было вовсе. В отдалении стояло несколько тазов. На всех их, естественно, не хватало. Наполняешь таз кипятком и ждешь, пока он остынет. А тебя поторапливают твои товарищи-партизаны, которым таз не достался. В комнате ведь прохладно, особенно без одежды».