Вскоре вышли на маленькую полянку, и Степанка замер от восторга. На яркой от солнца зеленой луговине сидели и лежали посельщики, убежавшие в партизаны. Рядом — винтовки, шашки. У куста оседланные кони привязаны. «Добрые кони», — отметил про себя подросток.

— Федя, а почему вы в погонах? К белым ушли? — опасливо шепнул он брату.

— Не выдумывай. А погоны — так надо.

— Лазутчики вы? Во здорово!

Увидев Федькиных дружков, Степанка уже не сдерживал улыбки.

Гостю, как взрослому, все подавали руки, жали крепко, по-мужски, и Степанка от удовольствия был на седьмом небе.

— Давай к нашему столу.

На попоне лежали сухари, полоски вяленого мяса, сочные стебли дикого лука-мангыра.

Степанка не заставил себя упрашивать, ел быстро, видел — у каждого посельщика в глазах вопрос.

— Ну, рассказывай, как жизнь в поселке, что нового.

— Не, — мотнул головой Степанка, — я так не умею. Лучше спрашивайте.

— Как оказался-то здесь?

— Мы с Дулэем скот пасем. А вчера митрофановского бычка потеряли. Дулэй мне и говорит: «Езжай по речке. Может, бычок где в грязи сидит, если беляки не украли».

— Воруют, сволочи?

— На это дело они мастаки.

— Ты про нас никому не говори, — Николай потрепал гостя по плечу.

— Я чо, маленький? — обиделся Степанка.

— Анну мою видел? — Филя подсел поближе, по-бурятски сложил ноги.

— Вчера видел. Она с ведрами шла. Седни утром дядю Алексея Крюкова видел. Чалый у него хромает, копыто расколол.

— Совсем, значит, обезножел отец, — нахмурился Николай. — Ну, ладно, про родных нам потом расскажешь, а сейчас службу надо выполнять. Белые есть у вас?

— Полно, — Степанка отпил воды из фляжки. — Ну вот, теперь совсем наелся. Полно, говорю, белых. Третьего дня даже к нам поставили пять человек. Злые какие-то, грязные. У некоторых раненые лежат.

Степанка рассказывал добросовестно, вспоминал все виденное, слышанное. Рассказал о беженцах, что живут на лугу, о двух неизвестно за что расстрелянных казаках, о пушках, стоящих за низовскими огородами, на взлобке.

— У Богомяковых важный атаман остановился. Вчера вечером гуляли у них, песни пели…

…Снова кустами Федька вывел братана к Игренюхе, которая, полузакрыв глаза, терпеливо ждала хозяина.

— Я совсем забыл, братка, рассказать, когда вы убежали, вас целый день искали. Проня Мурашев злой бегает, Андрюха Каверзин злой бегает.

— Пускай злятся, — Федор помог Степанке взобраться в седло. — Помни, никому ни слова. Симка как там, крутит?

— Не-е-е… Видно бы было. Не-е-е… Она девка хорошая…

Степанка выехал из кустов и затрусил через луг.

Каверзин не обошел давнего приятеля Степана Белокопытова: специально работника прислал, чтобы пригласить его, Степана, на званый ужин. Причина для ужина была: в доме Каверзина изволил остановиться полковник Гантимуров, личность известная в Забайкальском казачьем войске.

Не обошел Илья. Хотя так оно и должно быть: у себя, в Куранлае, Степан считается самым крепким хозяином: табун лошадей, тысяч десять баранов, два гурта дойных коров. А что сейчас живет в таборе на пограничном лугу, так это не его вина. Это беда. Если бы все дрались, как три его оставшихся в живых сына, то давно бы всяких красных прогнали к чертовой матери и он сам, Степан Белокопытов, на старости лет вместе с невестками и внучатами не кочевал бы, как цыган.

На табор Степан вернулся только перед солнцем.

С перепоя отяжелел лицом, но голову имел светлую: успел проспаться.

— Марья!

Из палатки — Белокопытов богат, имел несколько палаток — вывернулась грудастая молодуха.

— Марья, буди мужиков. Дело есть.

— Может, отец, подождешь утра? — робко спросила, выглянув из палатки, жена Белокопытова, рыхлая старуха с седыми растрепанными волосами.

— Молчи, коли не знаешь.

— Как хочешь, — старуха перекрестила вялый рот, подвязала голову темной шалью, потянула к подбородку козью доху.

Марья пригладила волосы перед маленьким зеркальцем, надела крупные бусы, покачивая крутыми бедрами, пошла по табору.

Про Марью в народе говорили нехорошее. Рано потеряв мужа, Марья, владевшая справным хозяйством, вдруг пошла в работницы к Белокопытову. Старый Степан называл ее по-городскому — экономкой.

— И никакая она не економка, — судачили куранлаевские бабы, — а самая что ни на есть настоящая потаскуха. С хозяином спит. Энто при живой-то жене.

Но, встретив экономку на улице, бабы здоровались заискивающе: не дай бог, обидится Марья, пожалуется самому, а тот со свету сживет.

Строили в Куранлае церковь. Степан Белокопытов большие деньги отвалил на постройку храма Божьего. Когда поднимали святой крест, отец Григорий отслужил молебен. Но дело у мастеров что-то не ладилось, сноровки, видно, не хватало. Тогда отец Григорий обратился к народу с проповедью. Он говорил о грехах, всуе творимых человеком, об аде и рае, о Судном дне. Священник умел говорить. Камень бессловесный, и тот заплачет, когда этого захочет духовный пастырь.

— Большой грех — прелюбодеяние, — взывал к пастве святой отец. — Есть среди нас принявшие на душу этот грех. Господь Бог гневается.

И закончил словами, удивившими многих. Дескать, чтобы крест поднять, нужно прелюбодейщикам встать на колени и слезно просить Спасителя о милости.

— Выполним волю Божью!

Замерли прихожане.

Растолкал народ, вышел вперед и опустился на колени купец Овдей Шаборин. Чесал бороду, прятал глаза Степан Белокопытов, потом шагнул решительно и опустился в пыль рядом с Овдеем.

Отпустил, видно, батюшка грехи Степану. А экономка Марья по-прежнему голову высоко носила, щеголяла, стерва, обновками.

Мужики пришли заспанные, недовольные. С перепоя, видно, старый пес народ мутит, куражится. А может, и верно, вести какие Степан принес: у начальства его табуны в уважении.

Белокопытов молчал, тянул за душу.

— Говори, Степан Финогеныч.

— Говорить-то больно нечего. Снимать табор будем, — повысил голос. — Сегодня уйдем за Аргунь, если не хотите лишиться живота и имущества. Антихристово войско близко.

Ойкнули бабы в соседних шатрах, запричитали.

— Партизанские банды уже низовские караулы захватили, грабят.

Табор ожил. Охваченные страхом, люди суетились: табор похож на развороченный муравейник. Бабы с воем кидали в телеги узлы. Орали свиньи, взвизгивали собаки, увертываясь от хозяйских пинков. Хриплые голоса мужиков, многоэтажный мат, гулкие оплеухи. Испуганные гомоном лошади храпели, рвались из рук, бились в оглоблях.