Наконец табор снялся, и вереница телег двинулась к месту переправы. По земле ползли длинные и косые тени. Солнце взошло недавно, роса блестела крупно и ярко. С бугра видно Зааргунье — чужая немилая сторона.

На одной из белокопытовских телег заливалась слезами старуха.

— Жили — не тужили. А помирать, верно, придется на чужедальней сторонушке! Матушка, Царица Небесная, спаси и помилуй!

— Цыц ты! Не вой, как собака по покойнику, — прикрикнул на жену Степан. — Без тебя тошно.

Переправа — карбас — была китайская. Китайцы заломили цену за перевоз, момент не упустили. Но сговорились в цене быстро: последнее отдашь, лишь бы уйти от страха. Последнее отдавать не пришлось: Белокопытов трех лошадей выделил своих. Добрый он, Степан Финогеныч. На чужой стороне его надо держаться.

Переправлялся Белокопытов первым. Он осторожно повел первую упряжку. Но лошади шарахаются, не хотят входить на настил. Мужики помогают благодетелю: подталкивают телегу, щелкают бичами, тащат лошадей за повод.

Глаза у лошадей дикие, пугает их переправа. Бьется в постромках пристяжка, коренник храпит, пятится, рвет шлею. Бьется пристяжка. Неожиданно задние ноги ее срываются с настила, лошадь валится в воду, увлекая за собой телегу. Видно, дорого ценил эту подводу старик, наверняка на ней золотишко вез, если в лице переменился, закричал по-страшному:

— Постромки режь! Р-руби!

Освободившись от пут, пристяжка спиной ухнула в воду.

— Черт с ней, не утонет.

Через несколько мгновений пристяжка всплывает, жалобно ржет и, сделав большой круг, выплывает на свой берег. Там она тяжело поводит глянцевыми боками, трясет головой и бежит от страшного места, дико кося глазами.

Белокопытов успокоился сразу.

— Ну чего, дурак, испугался, — треплет он коня. — Страшного ничего нет.

На дощатый настил завели еще одну телегу, и карбас, поскрипывая, медленно двинулся к чужому берегу.

Смотреть, как уходят на ту сторону беженцы, собралось чуть не все село. Люди стояли и молчали. Лишь ребятишки с криками носились по берегу.

Скот беженцы решили перегонять вплавь. Их коровы вместе с телятами паслись на ближнем лугу. Мужики и бабы, проверив, не затерялась ли какая животина в кустах, окружили гурт, щелкая бичами, размахивая палками, погнали его в воду.

Скот был из глубинных степей, где нет больших рек, плавать не приучен. Подойдя к реке, коровы обнюхивали воду, но дальше не шли. Телята, замочив ноги, задрав хвосты, выскакивали на берег, дробно стучали копытцами, стряхивали воду. Коровы кидались вслед за телятами.

Часть гурта, правда, загнали в воду, но частокол из коровьих рогов не проплыл и пятнадцати саженей, пошел вниз по течению и снова прибился к берегу.

— Надо лодку и коня, — предложили из толпы. — Телят в лодку, коров за корму привяжите. Остальные — сами пойдут.

Поймали несколько телят, связали им тонкие ноги, положили в лодку. Трем коровам петли ременные на рога набросили. Лошадь пустили перед лодкой, держали ее за хвост.

Но коровы плыть не хотели. Валились на бок, вытягивали ноги, тащились за лодкой по мелководью.

— Надо, паря, пороза поперед сплавить, — снова сказали из толпы. — Тогда и коровы вплавь пойдут. Верное средство.

— Давайте делать, что говорят, — подтолкнул своих, вернувшихся с того берега, Степан Белокопытов. — А то до морковкина заговенья провозимся.

Опять в лодке связанные телята. За лодкой белолобый, с тяжелыми короткими рогами бык и корова. Гребцы навалились на весла.

Снова захлопали бичи, закричали люди, засвистели, стали теснить стадо к воде.

— Н-но! Гони! Эй! Ну! Жми!

Гурт пошел за лодкой.

— Слава богу, поплыли.

Стадо сопит, с шумом дышит, но плывет. И вот уже видно, как головные коровы выходят на низкий противоположный берег.

Река у переправы быстрая, коровенок послабее оторвало от стада, понесло вниз. И хотя они были ближе к чужому берегу, развернулись и поплыли назад.

— Чтоб вас чума перекурочила, жабы рогатые. Опять лодку, опять коня!

К беженцам подошел Илья Каверзин: это он из толпы подавал советы.

— Эти сами пойдут. Отдохнут и пойдут. Видишь, они на тот берег, на свое стадо смотрят.

Расходился с берега народ. Кто радовался, кто печалился, но виду никто не показывал.

А вечером в Караульный еще две казачьи сотни вошли. Снова коней отбирать будут, поговаривали в народе.

Воздух душный и вязкий. Приближалась гроза. Далеко на северо-западе, за сопками густели тучи и перекатывался гром. Разом налетел ветер, рванул вершины тополей, закружил дорожную пыль, взъерошил перья у куриц, пригнул к земле дым, ползший из труб, зашумел в траве. Створки окна со звоном раскрылись, взвилась вверх белая занавеска, с подоконника упал горшок с геранью и разбился.

Степанка одним прыжком оказался у окна, захлопнул створки. Приплющил нос к стеклу. Ба-а-льшая гроза будет.

Мимо окон груженые подводы идут. Да это Ямщиковы куда-то поехали!

Придерживая штаны, Степанка выскочил на улицу. На одном из возов сидел Шурка.

— Шурка, куда это вы?

Шурка соскочил с подводы, подбежал к приятелю. Глаза у Шурки красные, нос распух.

— Куда вы подались?

— Мы убегаем. На ту сторону, за реку, — торопился Шурка. — Тятька партизан боится. Говорят, нам мало не будет, за то, что Васька у белых стал служить. Мы всю ночь собирались. Я почти нисколечко не спал.

Да как же Шуркиному отцу надо бояться партизан, — Степанке трудно понять. Партизаны-то почти все свои. Там Федя, Северька, Лучка, дядя Филя. Степанка вспомнил о встрече с партизанами.

— А ты, Шурка, не бегай, оставайся, и твой отец останется. А?

— Нет, — замотал головой Шурка, — тяте оставаться нельзя, его партизаны расхлопают. Так Андрюха Каверзин сказал. И Проня Мурашев талдычит то же.

Шурка побежал догонять подводы.

Оказывается, уезжали не только Ямщиковы. Уже грузились на карбас Каверзины, дожидалась своей очереди на берегу семья Прони Мурашева, заколачивали окна у Богомяковых.

В пыль дороги ударили первые крупные капли дождя. Воздух стал плотный — хоть разгребай руками. Утих ветер, замерли в ожидании тополя. Только ласточки стремительно проносятся над самой землей, да старая осина мелко-мелко вздрагивает широкими листьями. Гром перекатывается ближе, уверенней.

У рыжего плетня стоят, разговаривают два старых казака.

— Видишь, — говорит Алеха Крюков могучему старику, отцу Северьки Громова, — бегут язвы.

— Вернуться хотят, — Сергей Георгиевич оглаживает бороду. — Вишь, дома заколачивают. Для сохранности.