— Да будет так, если хочешь. Нет, постой — кольчуга еще не испытана.

Я улыбнулся подозрению в его голосе:

— Пусть мой господин обнажит свой меч и проверит ее, но предупреждаю, что меч будет сломан.

— Это лучший меч в Ашшуре, за исключением твоего, — ответил царь, вынимая оружие, — и, если он согнется или сломается о кольчугу, я добавлю к цене десять талантов золота.

Я обнажил правую руку, положил на нее кольчугу и протянул руку к царю:

— Теперь пусть царь бьет или колет, как заблагорассудится, и, если моя кожа будет поцарапана, пусть царь убьет меня моим же мечом.

Он поднял свой незакаленный железный меч и опустил его со всей силой. Я напряг мышцы, чтобы принять удар, и когда меч ударил, клинок согнулся вокруг моей руки и отломился у рукояти. Я снял кольчугу и показал, что на моей светлой коже нет ни царапины.

— Клянусь глазами Иштар, ты сказал правду! — воскликнул он восхищенно, глядя на мою руку и на погнутый и сломанный клинок. — А теперь быстро, друг Терай, надень на меня кольчугу, чтобы я знал, что никакое оружие не сможет пронзить меня. А потом поспеши и сделай мне меч, который ты обещал, и ты покинешь Ниневию с десятком верблюдов, груженных моими подарками, и, если когда-нибудь тебе понадобится друг, пошли это кольцо в Ниневию, и все армии Ашшура придут тебе на помощь.

Он протянул мне перстень, снятый с пальца, и после того, как я поблагодарил его самым любезным образом, я надел на царя кольчугу и показал застежки. По счастливой случайности кольчуга оказалась ему впору, и после того, как он дал Амраку указания, как меня развлекать и как обеспечить мне условия, необходимые для ковки меча, мы оставили его любоваться собой в длинном зеркале из полированного металла и радоваться новым доспехам, как женщина новому платью, а я последовал за верховным жрецом в храм, чтобы получить плату за то, что сделал Тигра-Владыку неуязвимым для его врагов.

Когда мы миновали дворцовую стражу, Амрак провел меня через сад по другой дорожке, которая вела к подножию широкой лестницы, ведущей на нижнюю террасу Храма Бэла. Оттуда мы прошли под большим квадратным дверным проемом, увенчанным крылатым кругом, который, как вы знаете, является эмблемой Верховного божества, частичными проявлениями которого были все боги Ашшура. Из этих ворот широкий прямой коридор привел нас в самое сердце пирамиды, где была квадратная комната, а оттуда еще один лестничный пролет доставил нас к концу еще одного прохода, ведущего наружу к стороне пирамиды, и когда мы прошли его, Амрак хлопнул в ладоши.

Тяжелые занавеси, закрывавшие еще одну арку, были раздвинуты невидимыми руками, и, отойдя в сторону и склонившись почти до земли, Амрак сказал:

— Пусть мой господин почтит жилище своего слуги, и пусть присутствие сына звезд принесет благословение дому служителя Бэла!

Я отвернул голову, чтобы скрыть непрошеную улыбку над напыщенностью его речи, но не успел переступить порог, как улыбка исчезла с моих губ, и холодок пробежал по моему сердцу, из которого в эту минуту испарились все мысли о гордости. Широкие затененные окна комнаты выходили на третью террасу храма, и половина Ниневии с полями и садами за городской стеной, исчезавшими в серой бескрайней пустыне, которая сливалась с серым небом, являла вид, который вполне мог бы внушить созерцателю мысли о величии этого города.

Однако я лишь мельком взглянул на великолепный пейзаж, потому что в этой комнате, сжавшись в комочек на краю крытой шкурами кушетки, сидела живая, дышащая копия той, что умерла рядом со мной в песке две тысячи лет назад. Тогда на свете не было более прекрасной и гордой царицы, чем та, кого мы называли Владычицей меча. Теперь это была съежившаяся, дрожащая рабыня, которую я купил у ее владельца за кольчугу, которую она надевала на нашу последнюю битву. Была ли когда-нибудь более удивительная встреча девушки и возлюбленного?

Но как же надо было толковать эту загадку? Действительно ли это была моя гордая, несравненная Илма, вернувшаяся к жизни, как и я, чтобы продолжить исполнять нашу удивительно связанную судьбу?

Нет, как такое может быть? Разве не видел я, не чувствовал, как ее кости рассыпались от моего прикосновения в нашей общей могиле там, в песках пустыни? Разве не понимал я, что это не могла быть она, какое бы чудо ни сотворили боги?

И все же иллюзия, обманывающая мои чувства, была так совершенна, что я не мог удержаться, чтобы не подойти к ней и не взять ее за руку, как не мог удержаться, чтобы ее имя не сорвалось с моих уст:

— Илма!

Ее рука была вялой и пассивной, огромные бездонные глаза, которые в ужасный миг конца нашей прошлой жизни смотрели на меня с любовью даже сквозь наползающую пелену смерти, теперь глядели на меня снизу-вверх испуганным взглядом, который я мог бы увидеть в глазах собаки, которая боится плети хозяина. Губы ее шевельнулись, издали какой-то звук, но было ли это слово, нечленораздельный звук ужаса или мольба, я не знаю. Я отпустил ее руку, пронзенный до самого сердца тупым холодом ее смертельного страха, и когда она безвольно упала ей на колени, я повернулся к Амраку и спросил, как можно небрежнее:

— Кто эта девушка? Известно ли что-нибудь о ее жизни до того, как Хирам Тирский послал ее к царю?

— Мой господин, — начал жрец с тенью улыбки на губах, — я могу сказать о ней не больше, чем о том, почему мой господин проявил к ней такой интерес. Пять лун назад царь путешествовал в Арвад в стране финикийцев на берегу моря Заходящего солнца, и Хирам рассказал ему, среди прочего, об удивительных странах за пределами дня, которые посетили его мореплаватели, и буквально вчера, когда мой господин прибыл к восточным воротам, к западным воротам пришло посольство от Хирама с этой девушкой, и те, кто привез ее, сообщили, что она происходит из далекой страны на севере, на самой дальней границе мира, и что она прислана, чтобы царь увидел, какие прекрасные цветы способны распускаться под вечно-темным небом севера.

Ее зовут Гудрун, сказали нам, — странное, диковинное имя для такой прекрасной девушки, но не более диковинное, чем ее речь, самая необычная из всех, когда-либо слетавших с таких прелестных уст. И это все, что я или кто-либо другой в Ниневии может рассказать о ней.

— А потому этого будет достаточно, — заключил я, — пока я не научусь ее языку, и она сама не