как сыновья Шайтана, каковыми они и были, все же ради собственного блага и чести их новости всегда заслуживали доверия, за исключением тех случаев, когда это касалось торговли. Более того, удивление и непритворное благоговение этого человека не лгали, даже если солгал его язык. И все же, разве Гудрун не путешествовала со мной сорок дней из Ниневии, хотя он взял своих богов в свидетели, что видел ее в Иерусалиме всего двенадцать дней назад?

Объяснение этой загадки могло быть только одно. Эта Царица юга, кем бы она ни была, должна была иметь удивительное сходство с Гудрун, следовательно, и с той, чью душу я все еще тщетно искал в прозрачных глубинах глаз Гудрун. Но если история ее происхождения не была враньем, было почти невозможно, чтобы между этой Царицей юга и девушкой, которую тирские пираты вырвали из ее дома на далеком и неизвестном севере, было такое сходство.

От самой Гудрун я ничего не узнал ни о ее доме, ни о ее прошлой жизни, потому что на мои первые вопросы о них она ответила такой нежной и искренней мольбой не спрашивать ее больше, пока она сама не расскажет, что я удивился и согласился, потому что, как мог я отказать просьбе, которая исходила из уст, когда-то принадлежавших Илме?

Я не видел иного выхода из лабиринта недоумения, который открыли передо мной слова финикийца, кроме путешествия в Иерусалим вместо Тира. И если я не найду эту южную царицу все еще при дворе Соломона, то я последую за ней в ее страну, даже если она находится на краю земли, и поставлю два подобия Илмы лицом к лицу и посмотрю, смогут ли они решить загадку.

Поэтому я собрал всю информацию, которую мог дать финикиец. Среди прочего, к моему большому удовлетворению, он сообщил, что Царица юга, по всем сведениям, останется при дворе Соломона еще надолго. И когда он рассказал все, я обязал его хранить молчание, сначала пригоршней золота, а затем угрозой, что если он нарушит обещание, то об этом узнает Тигр-Владыка, и все города Ассирии будут закрыты для него, как лжеца и мошенника.

Я решил выехать в Иерусалим на рассвете следующего дня и позаботился о том, чтобы ни мужчина, ни женщина не видели лица Гудрун до тех пор, пока я не поставлю ее лицом к лицу с царицей. Хотя она не знала причин для такой предосторожности, она выполнила эту мою просьбу, как и все остальные (за исключением вопроса о ее прошлом) с милой и любезной покорностью, которая все сильнее сближала меня с ней с каждым днем нашего совместного путешествия.

Поначалу у нее прорывались приступы гнева или тихих рыданий, потому что в ней жила гордая душа, которая возмущалась и бунтовала против великого зла, причиненного ей тирскими пиратами. Но дни шли один за другим, и она видела, что, хотя я купил ее в Ниневии, словно какую-нибудь невольницу на рынке, я не собирался делать из нее ни рабыню, ни наложницу. Она слышала, что я никогда не говорил с ней иначе, как с добротой и почтением, и что я не смел даже прикоснуться к ней, кроме как для того, чтобы посадить ее в седло или помочь ей сойти с лошади или носилок. Ее дикий, испуганный взгляд исчез, хмурые брови расправились, и вернулась улыбка, правда, даже когда мы познакомились поближе, она все еще смотрела на меня с недоумением, которое, возможно, не было полностью свободно от страха. Тем не менее, она доверяла мне и следовала за мной без вопросов, хотя, когда она спросила меня, чем закончится наше путешествие, я был рад признаться, что знаю не больше ее.

Мы ехали на юго-запад через Гаввафу в Сеннабрис[11] на озере, которое теперь называется Генисаретским, а оттуда вдоль западного берега Иордана через Суккот и Иерихон, где пересекли холмистую местность Иудеи и двинулись на запад к Иерусалиму. Мы достигли вершины гряды холмов, где дорога из Вифании спускается вниз и петляет к северу от города, как раз когда солнце приблизилось к вершинам западных холмов, и хотя я видел много городов во многих странах и веках, нет для меня более прекрасного зрелища, чем раскинувшийся на холмах Салем во всей своей славе, когда закатные лучи сияют на невыразимом великолепии недавно законченного Храма, сверкающего снежным мрамором, желтым золотом и красной бронзой; на царском доме, едва ли менее великолепном в своей свежей красоте; на массивных стенах и куполообразных домах, окруженных темно-зелеными деревьями, и на той темной, увенчанной оливами горе по другую сторону долины, которая однажды стала свидетелем первой из завершающих сцен той трагедии, вину за которую сыны Израилевы обрушили на свои головы и наказанием за которую стало проклятие бездомности, которое никогда не снималось с них с того дня и по сей день.

Но в те дни, о чем мне нет нужды вам рассказывать, Салем был самым ярким, веселым и оживленным из городов Сирии, и когда мы вошли в него, то увидели улицы и площади, полные радостных людей в самых разных праздничных нарядах и настоящую мешанину языков.

Были финикийские моряки из Тира и Сидона, купцы, которые прошли сотни километров дорогами пустыни на восток, север и юг, чтобы увидеть славу и богатство Мудрого царя. Землистый, худощавый, толстогубый египтянин разговаривал со смуглым, кротким евреем, в то время как подвижный, ловкий на язык хетт болтал с серьезным и суровым ассирийцем, высокомерно сознающим себя слугой Великого царя, свирепого Тигра-Владыки, который может когда-нибудь наложить свою страшную руку на все это богатство и величие, и забрать его себе.

Гигантские сыновья Анака из пустыни, пришедшие торговаться с Соломоном за безопасный проход его караванов в Яффу и Эцион-Гебер, со смесью удивления и презрения смотрели на богатство и великолепие, которые могли бы стать такой славной добычей. Чернокожие сияющие негры из Нубии и Эфиопии пришли со своими египетскими хозяевами и, как могли, братались со светловолосыми белокожими рабами из неведомых северных стран, куда в те дни не плавал никто, кроме финикийцев. Высокие смуглые люди с мягкими черными бородами, пронзительными глазами и надменными чертами лица двигались с видом чужеземцев, но везде встречали их с радушием и почтением, так как это были слуги самого почетного гостя Соломона, той таинственной Царицы юга, чей двойник ехал рядом со мной по улице, которую евреи в своей вполне оправданной гордости называли Красивой.

Что касается нас самих, можете быть уверены, что мы не