Тошнота и спазмы через час стали такими сильными, что он вынужден был прервать прием посетителей, несмотря на то что хотел со вниманием выслушать всех, кто ждал его в тот день. Весь патио был заполнен бычками, козами, курами и прочей домашней скотиной и птицей, которая предназначалась ему в подарок. Чтобы не возникло толчеи, гренадеры охраны вынуждены были вмешаться, все утряслось, только когда наступил вечер и второй благословенный ливень, освежая воздух и водворяя покой, обрушился на землю.

Несмотря на явно плохое самочувствие генерала, в четыре часа пополудни в одном из соседних домов был приготовлен торжественный ужин. Но прошел ужин без генерала, поскольку засорившая кишечник гуайява заставила его промучиться до одиннадцати часов и даже дольше. Он лежал в гамаке, страдая от мучительных колик и скопления зловонных газов, и ему казалось, что душа его плавает в кипящих водах. Священник принес лекарство, приготовленное домашним аптекарем. Генерал отказался принимать его. «Из-за одного рвотного я лишился власти, еще одно добьет меня окончательно», – сказал он. Он вверил себя судьбе и дрожал от озноба, покрывшись холодным потом, и единственным утешением ему служили отголоски музыки, долетавшей с банкета. Мало-помалу клокочущий источник у него в животе затих, боль прошла, музыка утихла, и он погрузился в забытье.

Его прошлый приезд чудом не оказался и последним. Он возвращался из Каракаса после того, как, употребив все свое обаяние, добился соглашения – весьма сомнительного – с генералом Хосе Антонио Паэсом, который, однако, не отказался от своих сепаратистских мечтаний. Его вражда с Сантандером была тогда всем известна и дошла уже до того, что генерал отказывался читать его письма, ибо не верил больше ни в его сердечность, ни в его порядочность. «Не трудитесь более называть себя моим другом», – написал он Сантандеру. Поводом для взаимной неприязни было воззвание, которое генерал поспешил отправить жителям Каракаса; в этом не слишком продуманном воззвании он утверждал, что все его действия продиктованы желанием видеть Каракас свободным и процветающим. По возвращении в Новую Гранаду генерал попытался уладить дело с помощью одной афористичной фразы, направленной в Картахену и Момпокс: «Если Каракас дал мне жизнь, то вы дадите мне славу». Но фраза казалась пустой риторикой и была недостаточной, чтобы усмирить сантандеристов.

Пытаясь помешать драматической развязке, генерал вернулся в Санта-Фе с военным корпусом и надеялся по дороге собрать армию, чтобы еще раз приложить усилия к объединению. Он говорил, что для него наступил точно такой же решительный момент, как тогда, когда он собирался воспрепятствовать отделению Венесуэлы. Немного поразмыслив, генерал понял, что вот уже двадцать лет в его жизни любой момент – решительный. «Церковь, армия и подавляющее большинство нации были за меня», – писал он впоследствии, вспоминая то время. Но, несмотря на это преимущество, говорил он, множество раз оказывалось, что стоит ему оставить юг и начать продвигаться на север или наоборот, как страну, которую он оставлял у себя за спиной, начинали раздирать гражданские войны, и все рушилось. Такова была его судьба.

Сантандеристская пресса не упускала случая приписать военные поражения его ночным похождениям. Среди многих прочих сплетен, распространяемых для того, чтобы уничтожить его славу, в те дни в Санта-Фе было напечатано, что совсем не он, а генерал Сантандер командовал битвой при Бояка, закрепившей независимость, 7 августа 1819 года, в семь утра, а он в это время наслаждался обществом дамы полусвета из вице-королевского окружения в Тунхе.

Надо сказать, что не только сантандеристская печать в целях дискредитации склоняла его разгульные ночи. Еще до победы говорили, что по крайней мере три сражения были проиграны в войнах за независимость только потому, что он был не там, где ему полагалось, а в постели с женщиной. Однажды в Момпоксе он прошел по улицам, окруженный женщинами самого разнообразного возраста и цвета кожи; после этого шествия в воздухе остался отвратительный запах дешевых духов. Они ездили верхом как амазонки и носили шляпки из набивного атласа и платья из яркого шелка, как будто никаких других тканей в городе не было. Никто не сомневался в том, что это были любовницы генерала, которые сопровождали его в путешествии. Это предположение было ошибочным, как и многое другое, однако рассказы о его походном гареме были одними из самых популярных в салонах – эти истории надолго пережили его самого.

Никаких новых способов, чтобы запускать лживую информацию, не было. Те же самые использовал и сам генерал во время войны с Испанией, когда приказал Сантандеру печатать фальшивые сообщения, дабы обмануть испанских командиров. Так что, когда была установлена республика и он попенял Сантандеру, что его печать пользуется неблаговидными методами, последний ответил генералу с изысканным сарказмом.

– У нас был прекрасный учитель, ваше превосходительство.

– Плохой учитель, – ответил генерал. – Имейте в виду, что сообщения, которые мы выдумываем, работают против нас.

Он был очень чувствителен к тому, что говорилось о нем, ложь ли говорили или правду, и до смертного часа глубоко переживал каждую сплетню, стараясь опровергать всякую ложь. Однако мало что можно было спасти от сплетен. Как и раньше, в предыдущий свой приезд в Момпокс, он снискал себе худую славу из-за женщины.

Ее звали Хосефа Саграрио, она была уроженкой Момпокса и прошла через семь постов охраны, закутавшись во францисканский плащ и произнося пароль, который сказал ей Хосе Паласиос: «Земля Господня». Ее кожа была такой белой, что тело светилось в темноте. А в ту ночь ее красота сияла еще ярче благодаря украшению, которое она надела на платье, – кирасе, искусно сделанной местными ювелирами. Так что, когда он хотел на руках отнести ее в гамак, то едва смог поднять ее – таким тяжелым было золото. На рассвете, после бурной ночи, она сказала, что все промелькнуло слишком быстро, и упросила его разрешить ей остаться еще на одну ночь.

Это был огромный риск, потому что, согласно донесениям доверенных лиц генерала, Сантандер готовил заговор, с тем чтобы отстранить его от власти и раздробить Колумбию. Но она осталась, и не на одну ночь – на десять, и эти ночи были такими счастливыми, что оба в конце концов были готовы поверить, что никто и никогда на свете так, как они, не любил.

Она оставила ему свое золото. «Для твоих сражений», – сказала она. Он стеснялся надевать кирасу, ибо считал ее состоянием, добытым в постели, и потому не пригодным для войны, и оставил на хранение одному из друзей. А потом забыл о ней. Приехав в Момпокс сейчас, генерал велел открыть сундук, чтобы проверить содержимое, и только тогда вспомнил, когда и кому принадлежали все эти вещи.

То, что он увидел, было прекрасно; золотая кираса Хосефы Саграрио, созданная искуснейшими ювелирами, весом около тридцати фунтов. Кроме того, там была шкатулка, где покоились двадцать три вилки, двадцать четыре ножа, двадцать четыре обеденные ложки, двадцать три чайные, маленькие щипчики для сахара – все золотое; и прочая домашняя утварь большой ценности, тоже оставленная на хранение при разных обстоятельствах и тоже забытая. В том невероятном беспорядке, в котором находилось имущество генерала, такие находки в самых неожиданных местах давно перестали кого бы то ни было удивлять. Он распорядился, чтобы столовые приборы присоединили к его багажу, а баул с золотом вернули хозяйке. Однако падре – ректор колледжа Святого Петра Апостола, – к его удивлению, сказал, что Хосефа Саграрио давно выслана в Италию за участие в заговоре против правительства.