– Это будет справедливо, – закончил генерал.

Хосе Паласиос ответил тотчас:

– Будет справедливо, если мы умрем вместе.

Практически так и оказалось, ибо он распоряжался своими деньгами так же плохо, как генерал своими. После смерти генерала он остался в Картахене-де-Индиас на попечении благотворительных организаций, стал, пытаясь заглушить боль воспоминаний, пить и погубил себя в удовольствиях. Он умер в возрасте семидесяти шести лет, увязнув в тине мучительного бреда и кошмаров, в притоне для нищих ветеранов Освободительной армии.

На рассвете 10 декабря генерал проснулся в таком плохом состоянии, что срочно послали за епископом – на случай, если генерал захочет исповедаться. Епископ появился немедленно, он посчитал церемонию настолько важной, что был одет в полное епископское облачение. По распоряжению генерала все происходило при закрытых дверях, без свидетелей, и длилось всего четырнадцать минут. Никто никогда не узнал ни слова из того, о чем они говорили. Епископ вышел быстро и был расстроен; ни с кем не попрощавшись, сел в коляску; несмотря на многочисленные приглашения, не присутствовал на похоронах и не появился даже при погребении. А генерал был так плох, что не смог самостоятельно подняться с гамака, и врач, подхватив его под мышки, как младенца, обложив подушками, усадил на кровати, чтобы он не задохнулся от кашля. Когда приступ прошел, генерал велел всем выйти, чтобы поговорить с врачом наедине.

– Я и представить себе не мог, что можно всерьез думать о такой белиберде – о святых, – сказал он. – Я не имею счастья верить в загробную жизнь.

– Не в этом дело, – ответил Реверенд. – Исповедь приводит сознание больного в соответствие с состоянием души, и это значительно облегчает задачу врача.

Генерал не оценил виртуозность ответа, но вздрогнул от озарения, открывшегося ему: весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий момент к своему концу. Дальше – тьма.

– Черт возьми, – вздохнул он. – Как же я выйду из этого лабиринта?!

Он обвел комнату ясным взором умирающего и впервые осознал всю правду: последняя взятая внаймы кровать, жалкий ночной столик, терпеливое мутное зеркало, которое больше никогда не покажет его отражения, оббитый фарфоровый кувшин с водой для умывания, полотенце и мыло, которым будут мыться другие люди, бесстрастные восьмиугольные часы, неудержимо спешащие к неотвратимому свиданию с последним вечером его жизни – 17 декабря, семь минут второго. Тогда он скрестил руки на груди и стал слушать голоса рабов сахарного завода, звонко поющих молитву Святой Деве, увидел в окно сверкающий алмаз Венеры на небе, уходящем от него навсегда, вечные снега гор, стебли вьюнка – в следующую субботу на них появились желтые колокольчики, но никто не увидел их из-за траура в запертом доме, – последний свет жизни, который никогда уже, во веки веков, он не увидит снова.