Залевский недовольно перевернул бумагу и резко оттолкнул от себя пресс-папье, избегая поднимать на меня глаза. И эти его действия словно пробудили меня от оцепенения, но вместо того, чтобы повернуться и выйти, я зачем-то открыл рот:

— Кажется, я догадываюсь, кто подал вам мысль забрать у меня это дело.

— Кх-хм! — проскрипел Залевский. Рука его ухватила бронзовый шар, венчавший пресс-папье, и завозила прибор по зеленому сукну. — Ваша проницательность заслуживает лучшего применения. Если вы намекаете на господина Плевича, так и есть: он обращался ко мне с просьбой поручить ему расследование. Но я отложил решение этого вопроса до того, как выслушаю ваш отчет. И как, вы думаете, я должен поступить, узнав от вас, что дело вовсе не сдвинулось с мертвой точки? Поощрять вашу беспомощность?

Эта, в общем-то, справедливая отповедь заставила меня понурить голову. Я не прав, это очевидно. Но почему об этом надо говорить таким презрительным тоном, оттопырив нижнюю губу, даже видом своим уничижая меня? Однако не в моем положении пенять на тон начальства…

— Разрешите мне продолжить расследование. Обещаю, что у вас не будет более оснований для недовольства, — обратился я к Залевскому, ни на что, впрочем, не надеясь. Мне надо было только продержаться до возвращения Маруто, дождаться от него вестей и решить, как вести себя далее.

— Я ведь сказал, что буду докладывать наверх, — проскрипел мой начальник, не поднимая на меня глаз, уставившись на пресс-папье. — А до того, как будет принято решение, вы, естественно, должны работать по делу, и работать усердно. Странно, что вам надобно напоминать об этом. Идите.

Сердце мое радостно забилось; я повернулся, и, чуть не приплясывая, направился к дверям кабинета, услышав, как мне в спину раздраженно фыркнул Залевский.

— В полдень жду вас с докладом, — донесся до меня его скрипучий голос.

* * *

Полагаю необходимым иметь в виду отсутствие всякой возможности привлечь на службу в полицию людей достойных, потому что люди, имеющие средства к жизни, в должность Пристава или Надзирателя не идут, а люди, лишенные собственных способов существования, принимая подобную должность, вынуждены искать в ней другие доходы, кроме жалования. Проистекающие отсюда злоупотребления порождают непрестанные жалобы, а невозможность устранить эти злоупотребления возбуждает в обществе неудовольствие, справедливое в своем основании и, следовательно, несообразное с достоинством правительства и значением его полицейских агентов.

Пояснительная записка генерал-лейтенанта Ф. Ф. Трепова к проекту нового штата Управления Санкт-Петербургского полицмейстера. Май 1866 года

Только оказавшись в коридоре, притворив снаружи тяжеленную дубовую створку и обессилен-но привалившись к ней спиной, я сообразил, что Залевский загнал меня в ловушку. Сейчас было едва ли больше десяти часов утра, к полудню он ожидал меня с докладом, а это значило, что я не смогу дождаться Людвига Маруто-Сокольского: надо ехать в полицейское управление за отчетом о розысках или в морг, чтобы узнать результаты вскрытия трупа (по понятным соображениям, аутопсию решили не производить в покоях баронского дома, хотя обычно было принято исследовать тела умерших насильственной смертью прямо на месте обнаружения), или отправиться снова в особняк Реденов, еще раз скрупулезно допросить прислугу… Словом, не сидеть в кабинете, что сочтено будет лишним доказательством моей профессиональной никчемности.

Если в полдень я окажусь перед Залевским с теми же результатами (а вернее, с отсутствием результатов), что и теперь, дело будет изъято из моего производства, и окажется в руках небеспристрастных. А там достаточно будет подкинуть следствию похищенные у меня часы, сопроводив их обнаружение мало-мальски правдоподобной легендой, как… Страшно подумать!

Меня от этих мыслей бросило в жар; я спохватился, что так и стою, прислонившись к дверям кабинета товарища окружного прокурора. Медленно, не разбирая дороги, двинулся я к собственной камере, и у самой лестницы натолкнулся на Плевича, явно поджидавшего меня для разговора. Однако сил душевных, чтобы сейчас беседовать с ним, у меня не было. Еле кивнув ему, я хотел было пройти мимо, но Плевич меня остановил.

— Постойте, Алексей! Вы избегаете меня, а я хотел бы объясниться…

— А надо ли? — с трудом спросил я. У меня просто язык не ворочался, да и мысли все были заняты ночным происшествием, да ожиданием вестей от Людвига.

— Я не хочу, чтобы вы меня считали бесчестным человеком, строящим козни своему товарищу, — с запальчивостью произнес он. — Думаете, я с доносом бегал к Залевскому? Нет, я о вас слова дурного не сказал, поверьте…

Я молчал, не зная, что ответить Плевичу.

— Да, я обратился к нему с рапортом, просил поручить мне дело, — продолжил он после паузы. — О причинах своего желания принять дело к расследованию я вас поставил в известность, не так ли?

Я развел руками. Что я мог сказать ему?

— Вы обижаетесь, Алексей. Поверьте, напрасно. Я не хотел бы ссориться с вами…

Кивнув, я повернулся и направился в свою камеру. Спиной я чувствовал жгучий взгляд товарища; впрочем, мог ли я теперь считать его товарищем?

Едва только войдя к себе, я запер дверь изнутри и, обессиленный, прислонился к стене. Мысли мои путались; отчетливо понимая, что мне следовало бы тотчас уехать из прокуратуры, хотя бы из соображений своей безопасности, я тем не менее не в силах был сдвинуться с места. Сидеть бы в этой норке, отгородившись от всего враждебного мира, и ждать, пока добрый вестник принесет мне освобождение…

Кто-то стучал в мою камеру, но я не открывал, отчего-то зная наверное, что это не Людвиг Мару-то. Сколько времени так прошло, я не мог точно определить. И часов у меня не было, чтобы отсчитывать минуты моего добровольного заточения; и стоило мне подумать о том, при каких обстоятельствах я их лишился, как у меня аж в голове мутилось от стыда и отчаяния…

Мучимый всеми душераздирающими чувствами, которые только может испытывать приговоренный к казни, метался я по тесной камере, думая обо всем одновременно: и о том, что полиция непростительно долго устанавливает личность убитого, и о загадочном происшествии со мной минувшей ночью, и о том, что надо бы узнать больше о семье Реденов, об отношениях между членами семьи — ведь убитого нашли в их доме, и убитый, несомненно, имел какую-то связь с одним из носящих фамилию Реденов… И о том, где же столько времени пропадает мой посланник, Людвиг Маруто-Сокольский?! Уже нет сил дожидаться его…

И почему молчит полиция? Еще вчера мне сообщил господин Загоскин, что собраны были агенты, и всем им была дана инструкция обойти все трактиры и притоны, где собирались подонки общества для дележа преступной добычи и разгула на средства, вырученные от лиходейства. Агентам велено было искать фигуранта с боевыми знаками на лице и туловище, либо с порезными ранами, которые могли сильно кровоточить, — коль скоро мы знали об обилии крови на месте обнаружения трупа, и если поиски увенчаются успехом, тут же его задержать и доставить в участок, без промедления доложив о том руководству сыскной полиции и призвав врача для освидетельствования задержанного. Если врач укажет, что имеющиеся у подозреваемого раны могли быть причинены ножом, изъятым из руки убитого, и в интересующее нас время, то подозреваемого этого немедленно возьмут в работу. Из обмолвок Загоскина я понял, что полиция склоняется к такой картине преступления: в отсутствие хозяев, бывших на маскараде, в дом проникли грабители, и застав в каминной зале мужчину, убили его, чтобы избавиться от свидетеля. Осталось выяснить только, почему никто из обитателей дома не может рассказать нам, как появился в доме этот мужчина.