Мы могли бы оживить Питера и спросить, кто его застрелил. Но убийца всадил разрывную пулю из «магнума-357» чуть ниже уха, и тем, что осталось от головы Питера, нельзя было бы наполнить даже пакетик для бутербродов. Можно сделать из него зомби, но все равно не скажет ни слова. Даже мертвым нужен для этого рот.

Мэнни стоял рядом со мной; ему явно было неудобно в темном костюме. Чуть дальше стояла Розита, его жена, держа спину на удивление прямо и сжимая толстыми коричневыми пальцами черную кожаную сумочку. О таких, как она, моя мачеха имела обыкновение говорить «в кости широка». Ее черные, небрежно завитые волосы были пострижены коротко. Ей надо носить прическу длиннее. Короткие волосы только подчеркивают идеальную круглоту ее лица.

За спиной у меня, подобно высокой темной горе, высился Чарльз Монтгомери. Чарльз похож на бывшего футболиста. Он обладает способностью хмуриться так, что люди бегут в укрытие. Но он только внешне похож на палача. На самом деле Чарльз падает в обморок при виде любой крови, кроме крови животных. Его счастье, что он с виду смахивает на большого черного ублюдка: Чарльз совершенно не переносит боли. И плачет над диснеевскими мультиками — например, в том месте, когда у Бэмби умирает мама. Это в нем особенно подкупает.

Его жена, Каролина, сегодня работала: ей не удалось ни с кем поменяться. Интересно, сильно ли она старалась? Каролина — нормальная баба, но смотрит на то, чем мы занимаемся, сверху вниз. Она называет это «зомбизм-момбизм». Каролина — дипломированная медсестра. Я подозреваю, что после того, как она весь день проведет в обществе докторов, выполняя их указания, ей просто необходимо хоть на кого-нибудь смотреть сверху вниз.

В переднем ряду стоял Джемисон Кларк. Долговязый и тощий, он был единственным рыжеволосым и зеленоглазым негром из всех, что я видела. Джем кивнул мне через могилу, и я кивнула в ответ.

Мы все были здесь; все аниматоры из «Аниматор Инкорпорейтед». Берт и Мэри, наша дневная секретарша, остались защищать крепость. Я надеялась, что Берт не втянет нас в дело, с которым мы бы не справились. Или отказались справляться. Он может, если за ним не присматривать.

Солнце лупило меня по спине, как раскаленная железная ладонь. Мужчины то и дело поправляли галстуки и стоячие воротнички. Густой запах хризантем залепил мне ноздри, как расплавленный воск. Никто не подарит тебе хризантему размером с футбольный мяч, пока ты не помрешь. У гвоздик или роз судьба гораздо счастливее; но хризантемы и гладиолусы — это цветы похорон. Хорошо, хоть высокие пики гладиолусов не душили меня ароматом.

Под навесом в первом ряду стульев сидела женщина. Она уткнулась лицом в колени, сложившись пополам, как сломанная кукла. Слова священника тонули в ее громких рыданиях. До меня, стоящей позади всех, долетало только ритмичное убаюкивающее бормотание.

Двое маленьких детей цеплялись за руки пожилого мужчины. Дедушка? Дети были бледные, изнуренные. На их мордашках страх боролся со слезами. Они смотрели на свою сломавшуюся, ставшую бесполезной мать. Ее горе было важнее, чем их. Ее утрата больше. Бред собачий.

Моя собственная мать умерла, когда мне было восемь. Эту дыру никогда нельзя по-настоящему залатать. Это все равно что потерять часть себя самого. Боль, которая никогда до конца не проходит. Ты ее превозмогаешь. Ты живешь дальше, но она остается.

Рядом с вдовой сидел мужчина и гладил ее по спине бесконечными круговыми движениями. Волосы у него были почти черные; стрижка — короткая и аккуратная. Широкоплечий. Со спины он до жути напоминал Питера Бурка. Призраки среди бела дня.

Там и сям по всему кладбищу торчали деревья. Листва шелестела, и бледные тени метались по земле. На противоположной стороне гравиевой дорожки, идущей через кладбище, ждали два человека. Они были спокойны и терпеливы. Могильщики. Ждут, когда можно будет закончить работу.

Я снова посмотрела на гроб, укрытый одеялом розовых гвоздик. Сразу за ним возвышалась насыпь, покрытая ярко-зеленым ковром искусственной травы. Под ним была свежевырытая земля, которой предстояло вернуться на прежнее место.

Не нужно позволять любящим думать о красной глинистой почве, падающей на новенький сверкающий гроб. Комья стучат о дерево, засыпая вашего мужа или отца. Навсегда запирают их в ящике со свинцовой крышкой. Хороший гроб не пропустит воду и червей, но не спасет труп от разложения.

Я знала все, что дальше произойдет с телом Питера Бурка. Оберните его в атлас, повяжите галстук на шею, подкрасьте щеки, закройте глаза — все равно труп останется трупом.

Пока я смотрела по сторонам, погребение подошло к концу. Люди с облегчением встали единым движением. Темноволосый мужчина помог подняться скорбящей вдове. Она едва не упала. Другой мужчина поддержал ее с другой стороны. Она повисла у них на руках; ее ноги волочились по земле.

Она оглянулась через плечо; голова ее безвольно качнулась. Потом она закричала — голос ее прервался — и бросилась на гроб. Разгребая руками цветы, она искала замки на крышке гроба. Пыталась его открыть.

На мгновение все застыли. Мой взгляд упал на детишек; они смотрели на эту сцену широко открытыми глазами. Вот черт.

— Остановите ее, — сказала я слишком громко. Люди начали оборачиваться. Мне было плевать.

Я протолкалась через редеющую толпу и ряды стульев. Темноволосый мужчина держал вдову за руки, а она кричала и вырывалась. Потом она сползла на землю, и черное платье задралось, обнажив бедра.

У нее были белые трусики. Тушь стекала по ее лицу, словно черная кровь.

Я остановилась перед мужчиной и этими двумя детишками. Он смотрел на женщину так, словно окаменел навеки.

— Сэр, — сказала я. Он не реагировал. — Сэр? — Он моргнул и посмотрел мне в глаза так, словно я только что возникла перед ним ниоткуда. — Сэр, вы уверены, что детям нужно на это смотреть?

— Она моя дочь, — сказал он. Он говорил невнятно и хрипло. От таблеток или просто от горя?

— Я соболезную, сэр, но вам бы лучше увести детей к машине.

Вдова начала вопить, громко и бессвязно. Голая боль. Девочку начало трясти.

— Вы ее отец, но при этом вы еще и дедушка этих малышей. Вспомните об этом. Уведите их отсюда.

Теперь в его глазах вспыхнули искры гнева.

— Как вы смеете?

Он и не думал меня слушать. Я была только помехой его скорби. Старший из детей, мальчик лет пяти, посмотрел на меня. Его карие глаза были огромными, а осунувшееся личико — бледным, словно у призрака.

— По-моему, это как раз вы должны уйти, — сказал дедушка.

— Вы правы. Вы абсолютно правы, — сказала я. И пошла от них прочь по траве, опаленной летним зноем. Я не могу помочь этим детям. Я не могу им помочь, так же, как никто в свое время не мог помочь мне. Я выжила. Выживут и они, если смогут.

Мэнни и Розита ждали меня. Розита меня обняла.

— В воскресенье, когда мы вернемся из церкви, приходи на обед.