Она не выдержала — разрыдалась громко, истерично, ловя ртом воздух, цепляясь за протянутые к ней участливые руки, за пузырьки с валидолом, за пакетики с элениумом.

1

С тяжкими вздохами новый автобус протиснулся между двумя другими, уже стоявшими у края тротуара, набрал полные стекла дымчатой, отраженной листвы, открыл двери. Девушка-гид что-то еще говорила, оставаясь внутри, жестами посылала выходящих на свет туристов к дверям гостиницы. Старуха в розовом брючном костюме, пропотевший толстяк, мать с девочкой, трое подростков с транзистором, бородач, увешанный фотокамерами, снова старухи, снова подростки… Последней вышла парочка, выглядевшая такой помятой, словно их извлекли не с заднего сиденья, а из-под двуспального одеяла.

Илья прошелся до угла, вернулся, вложил себя в апельсиновую дольку вращающейся двери, выкатился внутри и со скучающим видом снова занял свой пост у окна.

Мистер Силлерс со своей группой прибывает сегодня, и номер для него забронирован в «Европейской» — это все, что подруга Виктории, служившая в «Интуристе», смогла разузнать для них. Ни времени прибытия, ни способа пересечения границы (самолетом? поездом? пароходом? ползком?). А расспрашивать прямо в гостинице они не решались.

Илья еще раз оглядел сновавший по вестибюлю народ. Одного типа он заприметил с самого утра и в нем уже не сомневался. Мокрогубый, сутулый, в обвислом пиджаке, откровенно скучающий, подсаживавшийся к разговаривающим туристам там и тут, явно ни на что, кроме слежки, не пригодный. Но ведь могли быть и другие! То, что и тип должен был бы заметить праздного юнца и найти подозрительным его околачивание у дверей гостиницы — то изнутри, то снаружи, — как-то не принималось Ильей всерьез. Ведь они с Викторией столько времени и сил потратили на то, чтобы он выглядел иностранцем. И потертые джинсы, и футболка «I love New York», и итальянские сандалии, и японская оправа для очков, и жвачная резинка во рту, и длинные патлы — ну что вам еще? Правда, и швейцар, и продавщица в киоске пытались заговорить с ним по-русски. Но, может, они и со всеми так? Других языков, поди, и не знают. Он, во всяком случае, сделал вид, что не понимает.

Подошел еще один автобус — прямой из Хельсинки. Большинство его пассажиров сходили на асфальт с какими-то блудливыми улыбочками, словно уверенные в том, что черта, отделяющая сухой закон от безудержного веселья, должна была проходить прямо по последней автобусной ступеньке, словно они ждали, что цыганский хор, медведи с кольцами в носу, звон бокалов, гитар, балалаек — все это должно грянуть немедленно. Высокого разболтанного джентльмена с лошадиными зубами (у Лейды сохранился полароидный снимок с их первой встречи) среди них не было.

На этот раз Илья не стал заходить в вестибюль — перешел на свой второй наблюдательный пункт, на скамейку в садике. Оттуда было далековато, и гуляющая публика то и дело заслоняла вход в гостиницу, но уж подъезжающий-то автобус он не мог не заметить. Кроме того, там было легче отвлечься и решить наконец то, над чем он бился последние три дня: должен ли он теперь сам позвать Викторию или нет?

Вопрос, хочется ли ему этого, был настолько сложнее, что за него он и не пытался браться.

Он приехал в Ленинград в тот день, когда отец и Генриетта Геннадиевна (мать Виктории) уезжали в отпуск, и получил длинный список инструкций: как отвечать на телефонные звонки (не сознаваться, что в квартире живут непрописанные), как запирать на ночь дверь (ни в коем случае не полагаться только на два основных замка, а пускать в дело и старинный крюк), как ездить в метро, как разговаривать на улице с незнакомыми, как включать и выключать телевизор (чуть прижимая кнопку вправо и вниз), как пользоваться холодильником (не класть лимонад в морозилку), как следить, чтобы Виктория не устраивала в доме слишком большие сборища (десять человек — максимум).

— Сборища? Десять человек?! Да она мне двух подруг не разрешает пригласить! У нее комендантский час — круглые сутки. Больше трех не собираться, огонь открываю без предупреждения. Да если б мне хоть на десятку зарплату прибавили, я бы тут же съехала отсюда, сняла бы где-нибудь комнату!

Они очень славно посидели на кухне первый вечер, перемывая кости сначала родственникам, потом учителям, знакомым, соседям, потом перешли на настоящую, яркую и волнующую жизнь, то есть на книжную и киношную, и, досыта наболтавшись, вполне невинно расползлись по своим комнатам после двух часов ночи.

На следующий день Виктория уговорила Илью поехать с ней на киностудию. («Просто поглазеть — не пожалеешь».) И хотя кинозвезду, которую он больше всего мечтал увидеть, они так и не повстречали, он действительно не пожалел, действительно поглазел всласть. Правда, запомнились потом крепче всего только самые маскарадные картинки: стрелец с бердышом, звонящий по телефону-автомату; или еще во дворе были выставлены в один ряд карета, полевая кухня, скорострельная пушка, катафалк, орган, гильотина, тачанка (для фильма о вечной революции?); или две дамы в кринолинах, несущие из буфета связки сосисок; или просмотр какого-то фигурно-конькобежного мюзикла, где все приглашенные и пробравшиеся тайком ютились в рядах, а для директора кресло было поставлено на возвышении, и он сидел там, толстый и курчавый, как какой-нибудь новый хан, взирающий на проносящихся по овальной стене неземных гурий, сжимая пальцами не плетку, а карандаш, которым он время от времени черкал в блокноте. Общее же впечатление сводилось к тому, что все эти люди — и стрелец, и дамы, и пулеметчик, пивший кефир на тачанке, и гурии на экране, и даже директор — все были придавлены тревогой и напряженным желанием то ли не упустить что-то, вовремя заметить, то ли, наоборот, быть замеченными, не упущенными из виду (кинокамерой? зрителем? режиссером?). Как ни странно, Виктория, в ее тяжелой боевой раскраске и наряде, выдержанном в тонах светофора, была чуть ли не единственной здесь, кто не поддавался этой тревоге и не косил поминутно взглядом по сторонам.

Зато вечером она была мрачна, молчалива, даже прикрикнула на него за неубранное в холодильник масло. Он уже улегся в постель и листал журнал, когда она вошла, туго завернутая в халатик, и стала говорить быстро и оживленно, чаще обычного облизывая губы.

— Слушай, братище, у меня есть одна идея… на твое усмотрение… То есть я не знаю… может, ты еще не слыхал… В школах этому не учат… У женщин бывают особые проблемы… особенно лет до тридцати… Отчасти психология, отчасти воспитание…

Она вдруг замолкла, сжала ворот у горла и сказала тонко и жалобно:

— Да выключи ты свет.

В темноте он почувствовал, что она присаживается на край его кровати — осторожно и далеко, у самой спинки. И еще он почувствовал запах вина.

— …Ну вот… и я боюсь, что у меня тоже эта проблема… То есть что мне не хочется… ты понимаешь?… Я делала это несколько раз, и они мне очень нравились, особенно один… Но я делала только для них, а самой мне совершенно не хотелось… И теперь… ты уж не сердись, так случилось само собой, но мне вдруг захотелось, чтобы ты мне это сделал… Очень захотелось… сделал это со мной…