…Нет, убери руку, не трогай… Я еще долго буду говорить, чтобы все объяснить… Не вдруг, конечно, а еще с поездки к вам в Таллин… Я знаю, что как женщина я тебе не нравлюсь… И старше настолько, и вообще… это всегда чувствуешь… Но ведь мужчина может и без этого… будет труднее немного, но в темноте можно… Главное, я хочу, чтобы ты знал, что тебе не надо ничего изображать, ни в чем притворяться… Просто сделать это для меня, ну, как сорину вынуть из глаза… или занозу вытащить… И потом, завтра и после, чтобы ничего не изменилось… Как было, так и будет… Ты уедешь обратно к себе, а я тебя ничем, ну ничем не свяжу…

…Ты понял, да?… Согласен?… Дай руку, вот сюда… Я буду немножко командовать — ничего?… Ты знаешь, я всегда всех слушаюсь, но в этом все же я немного больше знаю… А ты? Ты первый раз?… Нет, лучше не говори… Как?., как ты хочешь?… Вот так?… Тебе нравится у меня здесь? Хоть немножко?… Ой, прости… Я не должна так говорить… Это потому что в ушах так стучит… и голова кругом… я выпила почти стакан… Ведь главное, чтобы мне… чтобы мне было так хорошо, как мне сейчас… А про тебя я не буду спрашивать… Это одно лишь тщеславие… Я знать не хочу, как тебе сейчас… Я плевать на это хотела… Я только о себе…

Ему было потно, горячо, неуклюже, страшно, горько, стыдно, волшебно, снова горячо, снова неуклюже (одеяло опутало ноги), потом горячее, быстрее, неостановимо и наконец — с испуганным и изумленным вскриком — счастливый освобождающий взрыв.

Она еще немного полежала в темноте, то ли ошеломленная, то ли разочарованная, то ли просто надеющаяся, что он откажется от разрешенной ею игры в безразличие, в медицинскую процедуру и что-нибудь выдавит из себя. Он молчал и хотел только одного: чтобы она тоже ничего не говорила и поскорее ушла. Поэтому, когда рука ее скользнула по его голому плечу и вверх по шее, он не смог сдержать крошечного, импульсивного, микроскопического движения — пожалуй, одной лишь кожей, но тем не менее явственно — прочь. Она вздрогнула, быстро спустила ноги на пол, подхватила халатик и протопала к полоске света под дверью.

…Два автобуса сразу начали заворачивать к гостинице: один — с площади Искусств, другой — вдалеке, с Невского. Вислогубый шпик тоже вышел им навстречу, и Илья, подходя, успел заметить, что он перемолвился о чем-то с дежурным милиционером. Фарцовщики осторожничали, кружили в отдалении, но мальчишка — охотник за значками — смело ринулся в толпу вновь прибывших, даже Илью в азарте дернул за рукав: «Бэджес? Хэв бзджес?» Илья был польщен.

Вернувшись на скамейку в саду, он попробовал думать о чем-нибудь другом, с Викторией не связанном. О том, например, кончатся ли мамины метания, страхи и внезапные исчезновения, если ей удастся встретиться с этим иностранцем; или как было бы хорошо, чтобы в решительный момент именно он, Илья, догадался, откуда грозит главная беда, и отвел ее; или о том, что неплохо было бы, спасаясь от тех, кто следит за ними, ворует чемоданы с книгами и тому подобное, переехать вот сюда, в такой город, где на одной этой площади больше знаменитых

домов мест и имен, чем во всем их провинциальном Таллине.

Да, но если переезжать, это значит — жить в одном городе с Викторией.

И каждый день рисковать столкнуться с ней.

И ходить, так же озираясь, как он ходил, сбежав из квартиры на следующий день, проснувшись в пять утра, прокравшись по коридору, выбравшись в пустой, обесцвеченный белой ночью город. И потом, пошлявшись неизвестно где, голодный и усталый, поздно вечером, высмотрев, что в окнах темно, так же крадучись, вернулся, пробрался в свою комнату и лежал, затаившись под одеялом, — весь слух и ожидание. А когда хлопнула дверь, когда прошли по коридору осторожные каблучки, то уже и не слух даже, а одна открытая голая кожа, которая каждой клеточкой своей вопила, ждала, требовала, чтобы эта женщина — да, именно она и никакая другая — пришла сейчас и чтобы все было, как накануне.

«Но, может быть, это у всех так, — пытался успокаивать он себя, пятясь, задвигаясь в спасительную гущу „всех". — Может быть, не в том дело, что первый раз и что я маньяк ненормальный, или что она выглядит посмешищем, или еще что. Может быть, просто привыкаешь с детства жить в дурацких мечтах, что все они для тебя, что всех можешь полюбить, заполучить. Кого легче, кого труднее — это неважно, но так или иначе все они где-то рядом, в твоих владениях. А когда случается первый раз на самом деле, — да нет, не любовь! — какая тут еще любовь, — замолчи, не смеши меня, — и так вот долетает волна до самого сердца, то вдруг впервые что-то до тебя доходит, какое-то изначальное правило, что ли: когда появится одна, остальных всех отнимут. И все твое великое любовное царство-государство, в котором привык жить, тоже сузится в пятачок. Отдать его — и это за одну несчастную Викторию? Да, может, поэтому первый раз такой страшный. Не потому, что не вышло, не сумел как следует (а как следует?) — мало ли, можно пробовать еще и еще, — а потому, что это правило проклятое приоткрывается: либо царства лишаться, либо волны. И многие просто не выдерживают этого жуткого выбора, не хотят под таким условием. Может, и Толик Моргенсон?…»

Он вдруг понял, что если немедленно не вынырнуть из бездны теоретизирования, то и последние туристы из подъехавшего автобуса исчезнут в дверях гостиницы.

Женщина испуганно подтянула к себе детскую коляску, сторожиха уставилась на сбитую в прыжке голову хризантемы и дернула к губам свисток, таксер тормознул и высунул в окно кулак…

Долговязый джентльмен уже поднимался по пышной лестнице, помахивая ключом, задрав свою лошадиную улыбку к росписи потолка.

— Мистер Силлерс? Вы мистер Силлерс? — Илья дышал тяжело, но все же старался держать нижнюю губу чуть выпяченной вперед, как его учили, чтобы английские слова соскальзывали по более привычному для них спуску. — Я сын Лейды Ригель. Она не сможет увидеться с вами в Таллине. Поэтому приехала заранее сюда… Если вы хотите видеть ее, идите за мной. Да, прямо сейчас, пока вас не погнали на обед. Тогда уже будет не вырваться. Это в музее… здесь недалеко…

Только проговорив все это, Илья осознал, что вислогубый тип стоит неподалеку у резных перил, смотрит на них и всеми складками щек, шеи, лба изображает какую-то каннибальскую приветливость.

2

— И после этого они дали вам лабораторию? Но, Чарльз, — это просто невероятно.

— Я сам до сих пор не могу поверить.

— Сказка Венского леса.

— Возможно, там не все так чисто, как выглядит. Много секретов. Не дают встречаться с директорами, с консультантами по науке. Самого главного — Умберто Фанцони, — кажется, вообще никто не видел.

— Пока они платят за приборы и змей, не все ли равно?

— Я написал им докладную и о вашей работе. То, что мог вспомнить. Не сердитесь, если что-нибудь переврал. Они очень заинтересовались. Ответили, что с финансированием проблем не будет.

— Слушайте, прежде чем говорить такое, надо дать человеку усесться покрепче. Ведь ноги подкашиваются. Вон там освободился диванчик — пойдемте сядем.