Скворцов промолчал и, немного поколебавшись, отключился. Он, правда, готов был подписаться под каждым произнесенным матерью словом, но для того, чтобы сказать об этом вслух, нужно было избавиться от трусости. А как? Как можно избавиться от того, о чем ты много лет просто не подозревал?! Но ведь если поразмыслить, рассудил Олег, то вся его жизнь есть не что иное, как борьба с ней, с этой трусостью, ради которой он когда-то выбрал карьеру военного. Все, догадался он, и охота, и рафтинг, и прыжки с парашютом, и горные лыжи, все было, так или иначе, посвящено ей и называлось экстремальными видами спорта. Участие в них способствовало осознанию собственной мужественности, силы и выносливости, упрощало общение с «боевыми» товарищами, составляло основу его досуга, давало ощущение исключительности, но от этого внутренней уверенности почему-то не прибавлялось, потому что не формировалось той внутренней смелости, которая дает человеку безусловное право на ошибку и заставляет двигаться вперед, к намеченной цели. И эта цель, вдруг осенило Скворцова, оказывается, не имеет ничего общего с обязательным набором черт, характеризующим состоявшегося человека. Это не квартира, не машина, не яхта, не отдых в элитном отеле, это даже не сто сорок восьмой прыжок с парашютом и уж тем более не тридцатый по счету охотничий трофей. Эта цель нематериальна, она не исчисляется понятными человеку единицами измерения – квадратными метрами, рублями, долларами, единицами, десятками. О том, что она достигнута, нельзя понять по внешним приметам. Но зато обнаружение в самом себе таких чувств, как спокойствие, радость и благодарность, должно стать подтверждением того, что через какое-то время придется определять новую цель, потому что прежней больше не существует.

«Черт бы тебя побрал!» – пробормотал Олег в адрес матери и вновь подошел к окну, вид из которого показался ему немного другим, не таким, как пару часов назад. Причем дело было не в сгустившихся сумерках, не в относительной прохладе, сменившей жару, дело было в нем самом. Как бы это ни было неприятно, но Скворцов был вынужден признать, что его душа никогда не знала удовлетворения. Спокойствие, радость и благодарность как чувства не были знакомы ему и никогда не представляли собой какой-то особой ценности. Но разве не их, получается, он искал, пытаясь вернуться памятью в юность, в ту точку невозврата, где прервалась их с Яной любовная история? А когда спустя десять лет пазл не сложился, возникло чувство, что время безвозвратно упущено, что оно «играет» против них… Пять лет и тот и другой пытались бороться с несуществующими помехами, думая, что всему виной – время, за которое сложились семьи, родились дети, сформировались привычки и уклад жизни… Как же они ошибались, господи! Эти десять лет, теперь Олег это понимал, не были ни наказанием, ни испытанием. Они были подсказкой, которую ни тот ни другой не оценили по достоинству и потому продолжали строить свои отношения в обиде друг на друга, скрывая свое настоящее я, стыдясь его, вместо того чтобы гордиться. И он, и Яна вступили в новый этап отношений, не пережив себя прежних, и вот – результат: оба, как дети, оказались напуганы не столько неудержимостью влечения и «прорастанием» друг в друга, сколько необходимостью что-то менять в ситуации, когда твой мир еще вчера казался непоколебимым.

«Я должен ей это объяснить!» – схватился за трубку Скворцов, но тут же сник – звонить замужней женщине в десять часов вечера, к тому же после двух лет молчания, показалось не совсем уместным. Невозможность объявить Яне о своем открытии лишила Олега покоя и заставила выйти из дома, лишь бы не чувствовать себя замурованным заживо. Скворцов бродил по Ревельску без видимой цели, без определенного маршрута, не пропуская ни одного возникавшего на пути переулка, куда бесстрашно сворачивал, не боясь натолкнуться на какую-нибудь гоп-компанию, безостановочно празднующую лето. Олег знал этот город как свои пять пальцев: здесь прошло его детство, здесь он встретился с Яной, и здесь было пережито самое главное разочарование его жизни, из-за которого все пошло наперекосяк. Но сейчас-то он понимает, что это и разочарованием-то сложно назвать. Ну, подумаешь, поцеловалась с его школьным товарищем, Мишкой Витебским! Бывают вещи и пострашнее, но в то время это казалось абсолютно непереносимым. И страх оказаться посмешищем в глазах одноклассников заставил его пойти на принцип и выступить инициатором разрыва, чтобы все думали: это он ее бросил, а не она его.

Блуждая по Ревельску, Скворцов незаметно для себя вышел к центральному парку, в бытность его детства заставленному гипсовыми скульптурами, призванными воспевать ценности советской идеологии. Сначала эти распространенные по всей стране горнисты, девочки и девушки с веслами, Ильичи в окружении пионеров, матери, прижимающие к груди детей, привлекали к себе внимание и радовали глаз, белея на фоне молодых и пока еще низкорослых деревьев. Потом к ним привыкли и даже кое у кого поотбивали носы, руки и весла, не испытывая при этом никаких угрызений совести, потому что отколотить ту или иную гипсовую деталь считалось особым шиком: все равно к ежегодному апрельскому субботнику подправят и побелят. И вот сейчас от былой гипсовой роскоши не осталось и следа. Обломки изваяний валялись на земле, почти заросшие травой, останки скульптур утопали в разросшейся зелени, которой давно не касалась рука садовника, за ненадобностью выведенного за штат, потому что парк перестал быть городской собственностью и перешел во владение частного лица, планирующего сделать из него зону отдыха с аттракционами, кафе, ресторанами и бассейном под открытым небом.

Отыскав в сгустившейся темноте скамейку, Олег присел и задрал голову, пытаясь рассмотреть сквозь шевелящуюся листву августовское небо, но зелень была столь плотной, что никаких путеводных звезд над ним не обозначилось. Тогда Скворцов закрыл глаза и старательно прислушался к доносившимся звукам: ничего, город словно вымер. Ощущать себя единственным человеком на свете было не очень приятно, и Олег медленно побрел к выходу из парка в надежде обнаружить хоть какую-нибудь живую душу.

В поисках исчезнувшей жизни Скворцов забрел в свой старый двор, но, кроме растревоженных им кошек, не обнаружил никого, хотя раньше, он знал это по себе, здесь не умолкал смех, а песни под гитару звучали до самого утра. «Как же все изменилось», – вздохнул он и наткнулся взглядом на злополучный балкон, где юная Яна Нестерина оказалась в крепких объятиях Мишки Витебского. «Ну вот и все, круг замкнулся», – с шумом выдохнул Олег и набрал Яну:

– Вы ошиблись номером, – спешно пробормотала она, и Скворцов понял: не спит. Может быть, читает, а может быть, просто лежит в темноте и думает, иначе бы как она умудрилась так быстро схватить трубку?

От осознания того, что сейчас они, разделенные сотнями километров, переживают примерно одно и то же состояние, у Олега перехватило дыхание и сердце забилось с такой скоростью, как будто приближался час его казни. И не было, наверное, в мире ни одного преступника, который бы ждал его с таким нетерпением, как это делал Скворцов. Неслучайно утром он уже мчался в Старгород, понимая, что или сейчас, или никогда.

– Не знаю, – ответила ему Яна, но на встречу явилась, с юмором окрестив ее «началом третьей серии», в которой, как потом стало ясно, они участвовали на протяжении последних семи лет.