не строила пока настолько далеко идущие планы. У меня родилась другая идея, и я обдумывала ее, отмечая, что и купец Разуваев мне может помочь, и другие дельцы, возможно, тоже. Похожий опыт в моем мире был, и он увенчался огромным успехом. Я мысленно рисовала себе то, что хочу увидеть воочию, и, может, спала, а может, и нет.

— Грех это, — услышала я, а следом тихий плач. Тихий, но очень горький. Я открыла глаза, боясь пошевелиться, хотя и понимала, что первое, что должна — проверить, как там ребенок. — Грех какой, а выбора нет, надо…

Голос я не узнала — он был смазанный, будто кто-то говорил в трубу. В трубу?.. Я осторожно пошевелилась, чтобы не потревожить ни Наталью, которая, верная привычке или установленным правилам, спала на моей кровати, ни детей. На печи похрапывала Марья…

Голосов больше не было, но плач я разбирала, потом услышала, как закрылась дверь, а еще немного погодя что-то лязгнуло. Я вздохнула, протянула руку в колыбельку малыша. Как мне тебя назвать, мое сокровище? Может быть, Тимофей? Кондрат? Какие имена здесь в ходу кроме тех, что я уже слышала?

Утром, пока Наталья и Марья кормили и пеленали детей, я как бы невзначай спросила:

— А что, никто из вас ничего ночью не слышит? Вой, плач?

— Пятеро с тобой, матушка, — Марья быстро приложила руку к лицу и груди. — Моры, видать? Так не было мор вчера?

Я покивала. Мне было нужно, чтобы они обе ушли по своим делам, оставив меня в опочивальне. В этот день я собиралась объявить о нововведении, но еще ночью меня осенила догадка, откуда могут идти голоса, и я была намерена ее проверить.

— Пимена найди, — приказала я Наталье. — Пусть все чертежи дома и пристроек мне даст. Отметит, где какие помещения, где хозяйство, что свободно, что использовать можно. А ты, — я обернулась к Марье, — девок и баб всех моих собери, кто не занят.

— Как не занят-то, матушка? — Марья завернула сынишку Натальи в теплое одеяльце. Маленький холоп не просто жил теперь в боярских палатах, он делил с моим сыном и дары наравне. — А вон прядут, ткут…

— Прядут, ткут… куда это все девать? Полны сундуки. Не на продажу ведь!

— Какую продажу, матушка, побойся Хитрого! Да не купцы же! — поразилась Марья. — А что еще бабам в светелке делать?

— Делать, что я велю, — мрачно изрекла я. — Собери всех, я через время приду к вам.

Бабы и мои падчерицы все дни были заняты пряжей и ткачеством. И я, посмотрев на плоды их трудов, пришла к выводу, что это бесполезная трата времени и ресурсов. Падчерицы могли и дальше заниматься рукоделием, участь боярышень такова, что ешь, спишь да увлекаешься навязанным хобби, но девки и бабы, которых было слишком много для меня одной, по большому счету исполняли роль бездельниц и приживалок.

— А после к купцу Разуваеву пошлите кого, — добавила я и подошла к колыбелькам. Марья ушла, я могла не таиться. — Наталья, надумала, как сына назвать?

— Тимофеем разве? — помолчав, сказала она. — Как батюшку моего звали?

— Хорошее имя, — одобрила я. — А своего сына Кондратом назову.

— Боярин-батюшка, Кондрат Фадеич! — заворковала Наталья над колыбелькой, и я, как ни торопилась, не нашла в себе сил ее прервать. Чувство материнской гордости играло и временами пугало меня саму.

Ни у кого и мысли не возникло, подумала я, что я могла родить не от мужа. Меня так и тянуло спросить, не были ли все мои холопки свидетельницами моих брачных отношений, но я понимала, что до такой степени обеспамятить боярыня Головина не могла.

Наконец Наталья ушла, и я слышала, как она зычно распоряжается. И она, и Марья, получив статус официальных кормилиц и нянек при боярышне и ее молочном братце, разошлись вовсю, но мне их отношение к прочим пока не мешало. Я выждала пару минут, убедилась, что заходить в опочивальню никто не планирует, и подошла к печи.

Если я поняла правильно: голоса могли слышать и раньше, но привыкли к ним, как я привыкла к звону трамваев, гудкам машин и звукам стройки. Для меня — когда-то, боже мой, тысячу лет назад! — это был фон обычной жизни. Я не просыпалась от рева мотоцикла и даже вбивания свай, когда у строителей горели все сроки сдачи станции метро и они работали по ночам, точно так же и бабы мои не проснулись, когда голоса стали громче.

Я опустилась на колени, закатала рукав. Платье бесило, меня подмывало обрезать надоевшие рукава, но я не знала, как объяснить это тем же падчерицам. Надевать платье подобное тем, в которых щеголяли придворные дамы, я не собиралась тоже — весьма вероятно, больше я уже не рожу, но ходить постоянно простуженной и мерзнуть я не хотела категорически.

Печь не была раскаленной и даже горячей, но до конца она не остывала никогда. Я понятия не имела, что в ней есть — воздуховоды, какие-то трубы, но начала осторожно ощупывать каждый выступ. То, что я ищу, не должно сгореть и явно не должно мешать дыму выходить куда ему нужно. Нет, ничего, пусто, ищу еще?

В печи оказалось множество мест, куда можно спрятать всякое разное. Только спрятать ли или позже достать? Кто-то принес мне эту вещь, потому что знал — рано или поздно ее отсутствие на прежнем месте заметят, — и принес для того, чтобы ее нашли в моей опочивальне. Пимен? Вряд ли, он настоял, чтобы светлейший и дьяк наведались в мои покои, но не подсказал им место, где лежит такая важная… для следствия… улика… есть!

Возможно, это было отверстие, которое не было необходимым для нормального функционирования печи, и никто, совершенно никто ничего не обнаружил. Прислушиваясь к звукам извне, я закатала второй рукав и начала вытаскивать шкатулку из тайника. Лязгнула заслонка, шкатулка была довольно тяжелой, камни, украшавшие ее, кое-где поплавились, а еще она оказалась пуста.

Я запихнула разочарование куда подальше. Что мне сделать? Оставить ее на том же месте? Видимо, да. Если ее не нашли при обыске, стало быть, тайник надежен, а шкатулка имеет значение. Плюс: я могу слышать тех, кто что-то замышляет против меня и моего сына, и шкатулка при этом не мешает нормальному отведению воздуха.

Как она пропала? Кто-то вынес ее в тот момент, когда мой муж был мертв, а я лежала в беспамятстве. И, насколько я могу полагать, в опочивальню она попала не сразу, потому что встреться кто на пути тому, кто ее нес, вопросов