Пришел Феликс. При первом взгляде на его ледяное лицо у меня упало сердце. При первом звуке его холодного голоса я почувствовала, что умираю. Он говорил обязательные слова предложения руки и сердца, однако я почти не слышала, погрузившись в трагическое изумление: «Он меня не любит! Он меня не любит! Он хочет жениться на мне только потому, что тщеславен, а я выхожу за него потому, что моим родителям нравятся деньги Юсуповых!»

Он произнес всего лишь несколько слов, а мне казалось, что эта пытка моей гордости длится много часов и даже, может быть, дней.

Вдруг я очнулась и обнаружила, что Феликс молчит и стоит потупившись.

– Да, – проговорил он, не поднимая глаз, – понимаю, что вы ожидали иного, Ирина…

Мое сердце дрогнуло, потому что он не сделал прибавки ни титула, ни отчества и потому что он понял мое состояние.

– Я тоже хотел бы говорить с вами совершенно иначе, – продолжал Феликс. – Я сейчас исполняю некий обряд, хотя из моего сердца так и рвутся слова страстной любви. Но я не могу, не смею их произнести до тех пор, пока вы не узнаете всей правды обо мне. Обо мне идут самые разные разговоры, наверное, ни один человек не возбуждает вокруг своего имени столько сплетен, сколько я… И вовсе не всегда это клевета.

Кровь шумела в моих ушах все время, пока он говорил. Мне казалось, что я вообще ничего не понимала… «Из моего сердца так и рвутся слова страстной любви» – я слышала лишь это! Потом, впрочем, выяснилось, что на самом-то деле я все услышала, все запомнила, потом это пришло на память… но сейчас, когда он спросил:

– Согласны ли вы отпустить мне эти мои грехи и грешки, отдать их моему прошлому – и принять меня в свое настоящее таким, какой я есть? – в этот миг я бы восторженно крикнула «Да!», даже если бы Феликс признался в убийстве.

– Да! Да! Я люблю вас! – выдохнула я.

– Ну, слава Богу, – пробормотал он, шагнул ко мне, как-то неловко и неудобно схватил и прижался губами к моим губам.

Это, само собой разумеется, был первый поцелуй в моей более чем невинной, оледенелой жизни, и сначала я ощущала только страх – оказаться так близко к мужчине и чувствовать чужой рот рядом со своим!

Потом появились другие ощущения. Ах, как я их помню, сколько бы лет ни миновало! Руки его стали нежными и обвились вокруг меня, словно лианы вокруг древесного ствола. Я словно бы растворилась в их тепле и нежности. Страх и неловкость растаяли вместе с моей вековечной ледяной броней… Я шевельнула губами, словно прошептала ему что-то, и его губы тоже шевельнулись, целуя меня то нежно, то со страстью. От них чуть уловимо долетел запах виргинских сигар – с тех пор этот аромат способен возбудить во мне самые прекрасные воспоминания нашей жизни. Я вообще чувствительна к запахам: некоторые мне страшно антипатичны, некоторые бросают в чувственную дрожь, однако Феликс вскоре узнал, что именно этот аромат способен растопить мою сдержанность, – и впоследствии пользовался этим очень ловко и умело. Он сам был воплощение чувственности, а потому прекрасно знал, что не бывает не чувственных людей – надо только знать, на какой струне и какую мелодию играть. Вот он и играл на моем теле так, как он один умел… впрочем, сравнивать мне не с чем, не с кем, он был и остался единственным мужчиной в моей жизни, который владел моим телом, хотя мысли мои иной раз и были смущены другими мужчинами.

Но это – мелочи, это ничего не значит… Или почти ничего.

Когда мы наконец вышли из моей комнаты, maman, отец и Котя, ожидавшие в соседней комнате, имели вид обескураженный и даже несколько перепуганный. Котя потом сказала, что они ждали более двух часов и уже не знали, что думать, а войти и помешать не решались. И хорошо сделали, иначе Феликс не успел бы исповедаться передо мной – и неизвестно, как сложилась бы в этом случае наша жизнь.

Иногда я задумываюсь о том, какой была бы моя судьба без Феликса. Например, я осталась бы незамужней до революции. Тогда, вернее всего, я коротала бы унылый век в Англии, рядом с maman, – если бы мы пережили нашествие большевиков в Крыму, если бы вообще уехали в Крым, а не были бы арестованы еще в Петрограде и нас не постигла бы страшная смертная участь, как многих других членов нашей семьи. А может быть, еще раньше я пала бы таки жертвой Г.Р., и это жертвоприношение было бы радостно благословлено ma tantine Александрой Федоровной, которая совершенно лишилась разума из-за этого страшного человека. Так или иначе, я не вышла бы замуж за человека, который пытался расстроить наш еще не свершившийся брак с Феликсом, – за Дмитрия. Хотя с моей стороны, пожалуй, наивно думать, что он сообщил императору и моему отцу о самых интимных подробностях своих отношений с Феликсом только потому, что ревновал меня к нему. Точно с такой же силой он ревновал ко мне Феликса – мы были для него словно бы одним существом, он хотел иметь меня женой, а Феликса – любовником, он совершенно помешался при мысли, что я и Феликс будем принадлежать друг другу, и только это умственное исступление, порожденное страстной любовью, и способно его извинить.

Отец много лет спустя неохотно сообщил мне, что Дмитрий явился к императору, изобразил Феликса своим совратителем, поведал какие-то ужасные подробности. Как снял дом в Петербурге, где Феликс поселился вместе с ним, как был счастлив со своим любовником, а тот лишь притворялся любящим и всячески мучил его, проводя время с другими мужчинами, а также с женщинами, как Дмитрий однажды попытался покончить жизнь самоубийством, но его вовремя нашел Феликс… Он все это рассказал и заявил, что не понимает, почему жертва не может стать мужем девушки из императорского дома, а растлитель – может. Он намекал на отказ императора выдать за него Ольгу и на наш с Феликсом брак.

Mon oncle Никки был человек добрый и умный; кроме того, он много знал о тайных страстях, которые движут поступками людей. Он понимал и обаяние Феликса, его ума, его образа и даже его греховности, – и очень хорошо понимал особенное обаяние состояния Юсуповых. Я думаю, что он как-нибудь успокоил бы Дмитрия, а сам разговор оставил бы в тайне, однако Дмитрий сделал коварный ход и высказал свое возмущение при императрице. Ну, Александра Федоровна, знавшая отношение Юсуповых к нашему другу, как она называла врага всей России, Г.Р., и ухватилась за малейшую возможность им навредить со всем пылом своей души. Она, не слушая робких возражений императора, вызвала моего отца и сообщила ему обо всем, что рассказал Дмитрий. И добавила, что никогда не отдала бы свою дочь за такого человека.

Отец, конечно, ненавидел любые отклонения чувственности, тем паче что вволю нагляделся на замашки своего дяди Сергея Александровича, своего брата Георгия Михайловича и многих других в императорской фамилии. Однако он и прежде был наслышан о Феликсе и его причудах, знал, что Феликс отличается от великого князя, который мог любить только мужчин, что в жизни Феликса мелькали и женщины, – и искренне верил, что нормальная семейная жизнь способна его исправить.

Однако императрица со всей настойчивостью, на какую она была только способна, а настойчивость эта порою принимала маниакальный характер, требовала расторжения помолвки. Мои дядя и отец были сражены ее натиском. Кроме того, Александра Федоровна немедленно телеграфировала вдовствующей императрице в Копенгаген, где расписала откровения Дмитрия самыми черными красками. Моя бабушка была яростным врагом малейших ненормальностей в отношениях между мужчинами и женщинами. Результатом настойчивости ma tantine стало то, что Феликса, который прибыл к нам в Париж (мы с maman отправились туда, чтобы заняться там моим приданым, а потом ехать в Копенгаген), встретил посланный моим отцом граф Мордвинов и известил о расторжении нашей помолвки. Одновременно о решении отца было сообщено и нам с maman.