Потом мы сидели и ужинали.

Закат был холодный, лиловый, нервный какой-то. За окном прыгали тени. Лицо Оллы казалось землистым: уже включился светильник, сработанный под местный гнилушечник, — кабина модуля, с учетом местного колорита, оформлена под сторожку лесничего, а откуда там взяться свече? Где-то очень далеко, в той стороне, где начиналась степь, тоненько взвыли волки, но близкое шуршание вечернего леса было спокойным, убаюкивающим. Олла, презабавная в моем запасном свитере, свисающем гораздо ниже коленок, ела жадно, но как-то очень красиво, воспитанно, понемножку откусывая от бутерброда и весьма сноровисто орудуя вилкой. Папенька, видать, дворянин, и притом не из последних: вилка здесь пока еще диковинка, захудалым такое не по карману, да и не по чину. Тем лучше.

— Вкусно?

— Олла, олла, олла!

Она поела всего понемножку: ломтик рокфора, ломтик ветчины, ложечку икры, разумеется, черной; выпила некрепкого душистого чаю. Я с удовольствием наблюдал, как ее глазки начинают слипаться. К Олле, неслышно шурша мягкими лапками, подкрадывался добрый, хороший сон; ребенок осоловел от сытости и тепла…

— Спокойной ночи! — сказал я, подвертывая ей под бочок край пледа.

— Олла-олла, — не раскрывая глаз, пробормотала девочка.

Я пригасил гнилушечник, расстелил на полу плащ, подложил под голову сумку и прилег. Вытя-] нул ноги. Повернулся на правый бок. Подсунул под щеку ладонь.

Все.

Спать.

Утро вечера мудренее.

подтверждающая, что любая твердыня, возведенная людьми, людьми же и разрушена будет, даже если это и не совсем люди

Если позвала тебя дорога и ежели путь твой лежит не куда-нибудь, а на северо-восток, то, покинув Новую Столицу, через три, много — четыре дня доберешься ты до Большой Развилки, где к перекрестку, похожему на звезду о восьми лучах, сходятся восемь трактов. Там, на большом постоялом дворе, сможешь ты передохнуть, обновить запасы, если же спешишь по некоей казенной надобности, то, предъявив подорожную, и сменить коня, а немногословные служители алтаря Вечного, обретающегося невдалеке, за скромную плату благословят тебя на дальнейший путь.

Вот он, Северо-Восточный тракт!

От него же, будто ветви — от дерева, торные дороги: иные — к большим поселкам, где весной и осенью звенят-заливаются славные на всю Империю ярмарки, иные, поуже и попыльнее — к поселкам малым, куда, впрочем, нет нужды сворачивать тебе, если, разумеется, ты не бродячий торговец, не странствующий лекарь и не забулдыга-скоморох.

Нет? Ну и ладно.

После пойдут рощи, постепенно сливающиеся в один сплошной, густой-прегустой, хотя и напоенный светом лес. Вот тут-то стань вдвойне осторожным. Пришпорь коня — и поторопись, особенно ежели не сопровождает тебя хотя бы малая стража, способная прикрыть от нежданных случайностей. Впрочем, коли ты купец — будь спокоен. Остановись на опушке, выкрикни имя свое, расскажи равнодушным древесам, куда едешь, по какой торговой надобности, а в ответ тебе спустя время кукушка закукует.

Может, дважды голос подаст, может — трижды, а бывает, что и пять.

Не спутай счет! Ровно столько золотых, сколько кукушка велела, оставь на видном месте. Сам же — спокойно подстегивай коняшку ли, мула, не то и эльбуда горбатого — да и трогай с места безо всякой боязни. Лесные братья — это тебе не степная сволочь, хоть своего нипочем не упустит, но и зря никого не обидит.

И ехать тебе сквозь леса еще двое суток, с непременным ночлегом на постоялом дворе улыбчивого Муклы, где и знаменитой на весь край медвежьей запеканкой попотчуют, и пивом не обидят, и матрас свежей травой к ночлегу набьют. А вот на утро третьего дня, считая от кукушкиного крика, закончится лес. Придержишь ты на взгорке застоявшегося, прядающего ушами приятеля, присмотришься — и в дальней дали, сквозь истекающую в небеса дымку утреннего тумана, разглядишь темную громаду, вонзившую в сияющее небо узкие-узкие, хищные-хищные клыки.

Приехал.

Дальше дороги нет.

Баэль!

…Давным-давно, еще при Старых Королях, на лесистых плоскогорьях Синей Гряды, меж лесом и степью, был основан сторожевой пост. Круглая башенка из мшистого камня да пяток кольчужников — да ведь больше и не нужно. Дикие были места, безлюдные, хотя, что спорить, богатые зверем лесным да еще горючим подземным камнем.

Не для быстрой надобности воздвигли постик, впрок.

А назвали крепостцу, недолго думая, Баэлем, как издревле прозывали скуластые местные обитатели неширокую серебристую реку, что текла неподалеку с севера на юг, принимая в себя Бобровый Поток.

Глушь, тишь; зимой — мягкий морозец, летом — теплый ветерок.

Ни врагов, чтобы дракой взбодриться, ни данников-кормильцев. Скука, огнянка, ссоры с мордобоем и редко когда — малая мзда-пошлина с редких, небогатых караванов. И было так долго. Когда же на юге небо рухнуло наземь, а на смену Старым Королям пришли железные люди и объявили себя хозяевами всего, округа ожила. С юга хлынули переселенцы, ищущие приюта, — кто при обозе, кто с семьей, а кто и так, сам по себе, с котомкой на спине и ножом у пояса. Приходили, оседали, приживались. Здесь было безопасно: степь, расстилающаяся за холмами далеко на восток, почти пустовала, немногие пастухи от века были слабы, а потому — дружелюбны, север и запад прикрывали соседи, бароны Поречья, а с южной стороны края стеною лежали леса, непроходимые для не знающего верной тропы недоброго гостя.

Рыба, известно, ищет глубины, мотылек — света, а человек — покоя.

Беглец к беглецу, да еще один беглец — с женой и младенцем, да вот еще — и чем не поселок? А там и пашню распахали, и часовенку Вечному срубили, и — откуда ни возьмись — темноризый появился, принялся кадить у алтаря; все, как у людей заведено. Со степными меняться затеяли понемногу, а там и родниться начали — и захныкали вскоре в землянках и свежесрубленных домишках дети, пахнуло вкусным дымком, дохнуло испеченным первоурожайным хлебцем…

Ожили холмы.

А поскольку, дело известное, нет земли без господина, нашелся и господин.

Приехал к берегам Бобрового Потока с юга сам-друг со спутником, то ли приятелем, то ли оруженосцем. Переговорил с постовыми кольчужниками, послал гонца по выселкам, собрал народ — и сообщил: мои-де теперь угодья; кто согласен, присягай тотчас мне да Императору, кому не по нраву такое — путь чист, никого не держу.

Переглянулись люди.

На кольчужников посмотрели, а те уже около Лодри теснятся.

Еще раз переглянулись, да и пошли к алтарю — присягать.

А что ж делать было? Не бросать же только-только обжитые места.

Господин же незваный накрепко поклялся вилланам своим быть вместо отца, не примучивая сверх положенного. И, надо сказать, покуда был жив, слово держал…