– Вася хороший человек. Он просто попал в обстоятельства. Как я, как все. Климов ваш – совсем другое дело. Его не жалко.

– Понимаю.

– Что вы там понимаете! Это не из-за жены…Он знает, что вы в городе?

– Если доложили, то знает. – Полковник смотрит на тибетское гневное божество. – Ты ведь тоже любишь запасные варианты, а, Сидоров?

Через двадцать минут он идёт по улице и объясняет своему телефону: «Почему бездействую? Очень даже действую. В ритме местной жизни. Хочу всё сделать аккуратно… А если не мешать, то и само всё сделается… Нет, зачем же до морковкина заговенья… Вот и уже…» Рядом с ним тормозит машина, и Расправа, высунувшись с пассажирского места, говорит: «Садись, поехали».

– Морковкино заговенье – это когда?

И в Филькине, и где угодно с родственниками либо считаются, либо готовы отца родного зарезать из-за трёх метров жилплощади. Василий Иванович из тех, кто считается, поэтому городскую библиотеку комплектуют неожиданными книжками, крышу ей время от времени чинят, а по случаю удачно проведённой конференции собирались задать фуршет в мэрии. Теперь-то его, конечно, отменили, но разве спровадишь гостей с пересохшим горлом? где это видано?

Библиотека сделала стол своими силами: интеллигентно выпить-закусить, поговорить о возвышенном. Щедрые дары филькинских огородов и позитивные тётки в теле пробудили хорошую часть Сашиного существа, и он оживлённо и с толком хвалил огурцы. И не придуриваясь слушал – периферийно, но очень хорошо понимая, что никогда не окажется в таких тёток власти, разве что женившись на чьей-нибудь дочери. И при этом не верится, что кто-то из них отдаст за доцента Энгельгардта дочь.

Потом он тихо слинял и бродил по библиотеке. Особняк был просторный, с непредсказуемыми лестницами и чистыми полами, и множеством помещений, в которых обнаруживались беженцы из павшего, как Константинополь, Дома культуры: шахматный кружок, исторический кружок, филателистов, дошкольного развития. Даже неуверенный хор пел где-то вдали, хотя библиотека старалась привечать тихих и не плодящих грязи: танцы и кружевницы сгинули на пути из ДК в рыночную экономику, а литературную студию, без твёрдой руки начинавшую пить и буянить, подвергли децимации.

За очередной полуотворённой дверью шла беседа на повышенных тонах.

– Что ты творишь, Лихач! Что ты творишь! Мы ещё не готовы!

– А вы когда-нибудь бываете готовы?

– Позиция ЦК —

– Опять двадцать пять! Позиция ЦК! Опять ЦК на нашей шее, боевиков, хочет выехать, а потом слить!

– Как слить?

– Как воду в английском клозете! Говорят теперь так, не слыхал? Позицию они в ЦК выработали! Изменится когда-нибудь хоть что-то?

Распахнулась с грохотом дверь, вылетел и пронёсся мимо Саши парень, которого Саша видел за столом в тридцать четвёртой комнате, красивого и бледного; следом вышел человек в сером, следом – Посошков.

Красивый-бледный на Сашу и не глянул. Вацлав глянул и на ходу испепелил, оледенил, уничтожил. Посошков остановился рядом.

– Ну что, Александр Михайлович, пора прощаться?

– Да как вам сказать, Иван Кириллович… Придётся отложить.

Саша понимал, что теперь уже неотвратимо нужно рассказать Посошкову и Бруксу, во что он их впутал с треклятой визиткой.

Рот не раскрывался.

– …Всё в порядке?

«Говори же! Скажи!»

– Всё хорошо, спасибо. Рабочая ситуация… Что у него с руками? У того человека?

– Бомбы когда-то делал.

Саша ужасно смутился. Он даже знать не хотел, что Иван Кириллович знаком с такими. Он не хотел знать, что Иван Кириллович почти наверняка в те времена, когда эти бомбы делались, таким искренне сочувствовал.

Министрам, губернаторам, жандармским чинам и казакам из конвоя отрывало ноги и головы – Плеве вот сорвало взрывом всю нижнюю часть лица, – а в чистых гостиных по такому поводу пили шампанское. Когда в Москве убили великого князя Сергея Александровича, «телеграммы об этом произвели большой и притом радостный эффект» в Петербурге. («Ухлопали основательно: его разорвало на куски».) Четырнадцатилетние гимназистки отказывались идти на панихиду. («Совсем мы не верноподданные, совсем не верноподданные! дружно закричали девочки, и ни одна на панихиду не явилась».)

Особую симпатию к эсерам «среди интеллигенции и широких обывательских, даже умеренных слоёв общества» привлекла именно их террористическая деятельность; деньги в кассу ЦК притекали со всех сторон и в огромных размерах – 400 тысяч рублей на конец 1905 года. В Первой Государственной Думе кадеты назвали провокацией предложение Стаховича при объявлении амнистии категорически осудить всякий будущий террор. Во Второй Думе несколько месяцев шла борьба за то, чтобы вопрос об осуждении политического террора вообще поставить на повестку: в конце концов Дума признала его неподлежащим рассмотрению (в Манифесте о роспуске Второй Думы сказано: «Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия правительству»). В Третьей Думе кадеты голосовали против проекта создания особого фонда для помощи жертвам революции. Параллельно и эти депутаты, и это общество истерически требовали конституции.

– Я не хотел подслушивать.

– Вы не обращайте внимания, они вечно ссорятся. Вацлав не в себе, а Лихач слишком много времени провёл среди анархистов.

– А анархисты..?

– Анархисты не желают сотрудничества. А если говорить до конца, то и не способны к нему.

Следующим, на кого Саша наткнулся, был Фёдор, анархист-ассоциационист. Он сидел на подоконнике, в руках у него был планшет, а в планшете, судя по всему, – какая-то игра. От любого из Сашиных зомбированных современников он отличался одним: не стал делать вид, что Сашу не заметил.

– На курсы сюда хожу, – сказал он, предупреждая вопрос с общим значением «чего припёрся».

– Какие?

– Компьютерные. – Он любовно покачал свой планшет. – Купили в складчину. Вещь, да?

– А пользуетесь как?

– По очереди. Я считаю, нужно вести работу с учётом новой действительности.

Фёдор порылся в карманах и дал Саше бумажную листовку. Листовка призывала анархические группы преодолеть раздор, не бить друг друга под ехидное хихиканье буржуазной прессы и сплотить наконец силы для общей борьбы с истинными врагами трудящихся. Подписано: «Союз пяти угнетённых».

– Пяти?

– Ну да, пятеро нас. А что, мало? На последнюю акцию в двадцать шестом мы вообще трое вышли. Группировка АСМ. «Анархизм, социализм и монархизм». Я, доктор земский и жандармский полковник.

–..?

– Ну, полковник, конечно, был бывший. Сапожничал. Всех троих и расстреляли.

– А что за акция? Митинг?