Еще вчера вечером я обратил внимание на отсутствие каких-либо признаков умывальника в этом доме, не считая, конечно, кухонного крана, у которого хлопотал Кевин и который мы сразу исключили как нечто, пригодное для умывания по утрам. Золотое правило, обычно используемое мной при попадании в неизвестную обстановку: «делай, как все, не ошибешься», – в данном конкретном случае не срабатывало, ибо все те, кого мы смогли наблюдать в это утро, или уже пришли умытыми, или полоскались в небольшом алюминиевом тазу, иногда меняя воду, что было совершенно неприемлемо для нас, воспитанных в лучших полярных традициях, где доение металлического вымени умывальника по утрам входило в число самых приятных и обязательных процедур. С одной стороны, мне показалось, что отсутствие самого элементарного умывальника можно, скорее, отнести к искусственно созданным и потому совершенно необязательным трудностям походной жизни, с другой – и искусственные трудности необходимо как-то преодолевать: не ходить же неумытым. После недолгих размышлений мы с Костей остановились на варианте переносного микроумывальника, в качестве которого была выбрана самая большая из имевшихся на кухне эмалированная кружка. Набрав туда горячей воды, я вышел на улицу. Было тихо, светло и пасмурно. Заснеженные высоченные ели взбирались вверх по склону холма, начинавшегося метрах в пятнадцати от стен нашего дома. В кедах на босу ногу, проваливаясь в глубоком снегу, я добрался до ближайшей елки, утоптал там небольшую площадку, поставил туда кружку, моментально начавшую втаивать в снег, набрал в обе пригоршни белого, как снег, снега и медленно, с чувством вытер лицо. Затем, разбавив воду до комнатной температуры, почистил зубы. На этом процесс умывания лица, равно как и приятная снежная процедура для моих ног были завершены. Косте ничего не оставалось, как со своей кружкой последовать моему примеру.

Вернувшись в каюту, я застал там всех, кроме Стигера, однако это, казалось, никого особенно не беспокоило: каждый знал, чем ему следует заняться после завтрака, который не заставил себя ждать. О! Эти завтраки на ранчо! Как я буду вспоминать их в ледяной пустыне после однообразных, подстать непогоде, утренних овсянок! В центре стола стояла огромная сковородка с прожаренными до хруста ароматными ломтиками бекона. Несмотря на усиленные старания восьми здоровых мужиков опустошить ее, Кевин пополнял ее быстрее и под одобрительные стоны всех присутствующих регулярно ссыпал в нее с горячего противня все новые и новые порции. Затем появились яичница и толстенные золотисто-румяные лепешки – традиционные американские «pan cakes», политые тягучим и ароматным кленовым сиропом, я уже не говорю про тосты, сливки, кофе и чай – это само собой разумелось. В ходе завтрака я усвоил несколько весьма полезных фраз, как то: «Pass me a butter, please» или «Victor, take one more cake, please!» На все это я неизменно и учтиво ответствовал: «Yes, please!», «Of course, sir» и т. д. и т. п. Вообще-то в этой новой для себя обстановке я отметил какую-то прежде вовсе не свойственную моему характеру чрезвычайную предупредительность и учтивость. Это объяснялось по-видимому страстным желанием понять обращенные в мой адрес слова и совершенно инстинктивной потребностью подтвердить это понимание адекватной реакцией. Поэтому если мне казалось, что кто-либо, обращающийся ко мне, рассчитывает на мою положительную реакцию, то я неизменно отвечал: «Yes, of course», сопровождая все это на всякий случай улыбкой. Во всех остальных ситуациях, то есть когда я был не вполне уверен, что полюбившееся мне «yes» будет способствовать укреплению советско-американских отношений, я просто многозначительно улыбался в ответ, заставляя тем самым своего собеседника решать нелегкую дилемму: спросить меня еще раз помедленнее или отойти, причем многие (к счастью, не все) выбирали последнее.

Подобный подход к преодолению высоченного языкового барьера имел поначалу большой успех. У всех окружающих меня, очевидно, сложилось впечатление, что этот загадочный и для многих из них увиденный впервые русский был вполне покладистым, общительным, хотя и бестолковым, парнем, с которым можно иметь дело. Хорошую службу в моем становлении как личности в этой совершенно отличной от всего того, с чем мне ранее приходилось иметь дело, обстановке сыграли мои прирожденная общительность и, я даже сказал бы, некоторая развязность. Меня совершенно не смущал мой более чем скромный запас английских слов и то обстоятельство, что даже те слова, которые я знал, в моем исполнении вызывали некоторую оторопь у окружающих. Более того, я, не стесняясь, заменял неизвестные мне английские слова русскими, отчего фразы мои приобретали так недостающую им полновесность и законченность. Иначе говоря, я пытался общаться со всеми, насколько они могли это выдержать.

После завтрака Джеф повел меня знакомиться с собаками своей упряжки. Как мне удалось понять, мы предполагали взять в гренландскую экспедицию три упряжки по девять собак каждая, при этом каюрами были Джеф, Уилл и Кейзо. Мне, Жану-Луи и Мартину отводилась роль помощников каюров, то есть каждый из нас был, что называется, закреплен за определенной упряжкой. Моим наставником был Джеф.

Собакам на ранчо была отведена большая территория, ограниченная с двух сторон невысокими, но протяженными холмами. Естественная природная акустика этой своеобразной сценической площадки и позволяла находившимся там лохматым солистам добиваться такого потрясающего окрестные леса воя, который мы слышали накануне ночью при подходе к лагерю. Собаки каждой из упряжек располагались обособленно, так как дух постоянного соперничества не мог способствовать установлению каких-либо добрососедских отношений. Условия проживания для собак, созданные Уиллом, максимально приближались к походным: в убранстве их жилищ не было ничего лишнего. Вбитый глубоко в землю металлический штырь с вертлюгом и двухметровой цепью, заканчивающейся пристегиваемым к собачьему ошейнику карабином, внушительных размеров фанерный ящик в форме лежащего на одной из длинных граней параллелепипеда, лишенного торцевой стенки, немного соломы на дне ящика – вот, пожалуй, и весь их нехитрый реквизит. Если добавить к этому неравномерно разбросанные в пределах окружности двухметрового радиуса большие и малые следы собачьей жизнедеятельности, то картина собачьей жизни будет почти полной. Разумеется, главным украшением этой картины были сами собаки.

Несмотря на довольно сдержанное, если не сказать больше, отношение к домашним животным моих родителей, главным образом матери, из-за ее чрезмерной требовательности к чистоте полов и целостности обоев, собаки всегда как-то по-особому притягивали меня. В шестидесятые годы, на которые пришлось мое детство, а особенно в Грузии, где я рос, увлечение собаками еще не приобрело того угрожающего размаха, который мы наблюдаем сейчас, и поэтому собаки моего отрочества были, за редким исключением, представителями самой что ни на есть дворянской породы. При этом это были, безусловно, наиболее выносливые ее представители, не только сумевшие пройти суровый внутривидовой отбор, но и уцелевшие в неравной борьбе