Верно, еще несколько лет — и дочь уже не застанешь дома никогда. Невеста, совсем невеста.

Он преувеличивал: Рита в свои семнадцать лет была по-прежнему беззаботной девочкой. Первая любовь не спешила к ней, не звала ее, не мучила бессонницей. Как хорошо, когда любовь запаздывает в эту пору.

— Есть хочешь? — спросила она, едва открыв дверь на застекленную веранду.

— Подождем мать.

— Долго ждать. Я сейчас приготовлю окрошку, пожарю котлеты, сбегаю за пивом. Хорошо? — И она принялась хозяйничать на кухне, из которой открывался вид на опустевший пионерский лагерь.

Он устало откинулся на спинку плетеного кресла, с удовольствием вытянул ноги, закрыл глаза. И сразу же очутился опять в дороге: она петляет меж грозовыми тучами, падает в глубокие воздушные овраги, снова взбегает на облачные пригорки (а еще говорят, что поднебесный путь самый прямой и ровный).

— Папа, папочка, ты спишь?! — рассмеялась Рита.

Он очнулся и, как мальчишка, застигнутый на месте преступления, почувствовал себя неловко.

— Старею, Маргарита.

— Вот глупости! Ты у нас совершенно, ну, совершенно молодой! Это ты устал сегодня с непривычки.

— Верно, летчик из меня уже не выйдет.

— Садись поешь. Вот тебе твое темное пиво. Может быть, хочешь вина? Выпей, как ты говоришь, для тонуса!

— Ну-ну, давай, давай, — все еще приглядываясь к ней, согласился он.

Плотно закусив, предложил:

— А не пройтись ли нам к морю?

— Соскучился?.. Не отрицай! Соскучился, соскучился, вижу по глазам!

Они вышли на берег Рижского залива, остановились на склоне дюны, по которому струился, как вода, остывающий песок. Солнце медленно погружалось в море — где-то там, у отвесных скандинавских скал. На утрамбованной кромке берега ребятишки искали янтарь после вчерашнего шторма. Залив отступил, всюду обнажились круговины отмелей, на них отдыхали чайки после утомительной охоты за салакой. Конец лета. Отцвели травы и леса. Но море еще цветет, море темно-зеленое от водорослей. Так бы и не уходил отсюда дотемна, пока не погаснут закатные огни на хрустальных гранях горизонта.

— Тебе грустно, папа?

Он вопросительно посмотрел на дочь.

— Странный ты: грустно, а уезжаешь.

— Это пройдет. Грусть не скука. Бойся скуки, она с годами становится неизлечимой.

Спустившись с дюны, они повернули к стоянке рыбацких катеров. Рита ни о чем больше не спрашивала отца. Взяла его под руку, как взрослая, и пошла с ним плечом к плечу, — гибкая, тоненькая хворостинка, выросшая среди послевоенного подлеска, непрореженного никакими бедами. Василий Александрович покосился на нее и замедлил шаг от изумления: как похожа она была сейчас на мать! И припомнились ему те бесконечно далекие августовские вечера сорокового года, когда вот также он прогуливался по берегу залива с Ольгой, студенткой Рижского университета, без умолку болтавшей обо всем. Ей долго не удавалось постигнуть тайну ударений чужого языка, где одним и тем же словом выражаются столь разные понятия. Она и его звала не Сине́вым, а Си́невым... Да неужели все это никогда не повторится? Юность, юность, как ты подгоняешь время, чтобы взять разгон, который уже ничем не притормозишь в середине жизни, где нет ни станций, ни полустанков — только поспевай отсчитывать дни, мелькающие путевыми знаками...

Солнце закатилось. Пора домой.

Ольга Яновна еще издали увидела дочь и мужа, идущих под руку. Она вошла во двор, присела на скамью под красным кленом. Но тут же встала, бесцельно осмотрела клумбу. Опять села. И опять вдруг поднялась.

Время, что ли, остановилось, как останавливалось в прошлом много раз перед очередным свиданием?

Она хотела было войти в дом, да поздно, — калитка скрипнула, и во двор вбежала Рита. За ней, не торопясь, вошел Василий Александрович.

— Вася! — Ольга, словно птица, сделала шаг, второй — и не взлетела, как раньше взлетала ему на плечи.

— Что с тобой, Оля, Оленька?.. — обнимая ее, спрашивал Василий Александрович. — Ну, чего ты? Как будто встретила без вести пропавшего!

Рита поспешила оставить их вдвоем. Дети, настоящие дети! А еще учат сдержанности. От кого, от кого, но от мамы-то нельзя было ожидать такой растерянности.

Накрывая стол, готовя ужин, Маргарита с явным превосходством поглядывала в сторону своих родителей. (Как легко судить старших, если тебе всего семнадцать лет. Может быть, действительно, самый объективный — это суд ранней юности?)

— Прошу к столу! — крикнула она отцу и матери, приоткрыв дверь на крыльцо.

Они сидели на скамейке и о чем-то возбужденно разговаривали. Рита укоризненно покачала головой: теперь не дождешься их до полуночи. Снова поставив чайник на плиту, она прошлась по веранде, от нечего делать поправила занавеску, убрала книги в шкаф, включила приемник и, не выдержав все-таки, позвала их строже, тоном старшей:

— Идите, наконец, ужин остывает!

— Идем, идем, — мать потянула за руку отца.

Рита с плутовской улыбкой стояла на крыльце. Когда мать поравнялась с ней, она уступила дорогу, с укором качнула головой (беда мне с вами!) и, вздохнув притворно, вошла вслед за матерью.

— Спасибо, дочка, — сказала Ольга Яновна.

— Угощай, угощай, молодая хозяйка! — говорил отец, присаживаясь к столу. — Ну и вытянулась под балтийскими дождями! Теперь можно отправляться в засушливую степь.

— А какая она, степь? Расскажи, папа.

— Скоро сама увидишь. Жаль только, что наступает осень. По идее, в степь надо переселяться весной, когда цветут тюльпаны. Рай!

— Весной всюду рай, — заметила Ольга.

— Ну, ты известная патриотка Янтарного моря, но Рита родилась в степи. Матушка-степь давненько ждет ее. Приготовила подарки: там и чудо-яшма, и золотые россыпи на перекатах, и зеленые речные берега из колчедана, и никелированные камни, и мраморные лестницы у подножия гор!

— Сказочник!

— Не хватает разве янтаря. Но мы запасемся янтарем на Рижском взморье, в крайнем случае, в «Ювелирторге».

— А когда мы туда — в степь? — осторожно спросила Рита.

— Через недельку и тронемся.

«Ой, как скоро!» — чуть было не вырвалось у Риты. Вот когда она почувствовала себя совсем, ну, совсем несамостоятельной: как скажут родители, так и будет. А каких-нибудь полчаса назад свысока судила их, без ума влюбленных друг в друга. Тоже нашлась судья! Где же та полная свобода, о которой столько передумано за последний год? Нет-нет, уж она-то, Рита, никого не полюбит до двадцати пяти, даже до тридцати. К тому времени она станет «вполне независимой и... никому не нужной», как сказала ее подружка Люда. Глупости! Слишком ранняя любовь — признак слабости, а не силы.

— Не тужи, дочка, я уверен, что степь тебе понравится, — говорил отец, выбираясь из-за стола.

— А я и не тужу, — спохватилась Рита и начала убирать посуду.

Когда мыла тарелки, на кухне, то услышала, как он спросил маму:

— У нее никого здесь не остается?

— Что ты,