свернул в противоположную сторону и стал спускаться вниз по черной лестнице. Ренненкампф позабыл про парадность, ибо черная лестница и казалась ему спасательным кругом.

Спустившись в узкий коридор, Ренненкампф, вобрав голову в плечи, осторожно стал пробираться вперед и неожиданно для себя с кем-то столкнулся.

— Ваше превосходительство! Генерал! — прошептал знакомый голос.

— Ваше высочество! — ответил Ренненкампф, узнавши князя Игоря.

Лицо Игоря подернулось мутной бледностью, и его подбородок, покрытый пушком нежной растительности, дрожал. Они поняли, что там, куда ведет черная лестница, есть подвал, где полная безопасность. Коридор они прошли молча и одновременно остановились у открытых дверей, ведущих в кухню. Из кухни доносилось знакомое, но непонятное им пение.

Ренненкампф и Игорь пением были ошеломлены и напуганы больше, чем стрельбой.

Генералу и князю не верилось, чтоб это была натуральная песня. Петь сейчас мог только безнадежный идиот. Им казалось, что их обоих преследует предсмертная галлюцинация, и образ повара, распевавшего песню, являлся для них скорее образом мистическим, чем натуральной личностью.

Однако повар был более чем натурален, и ни генералу, ни князю не суждено было разгадать простой тайны, копошившейся в разуме повара-весельчака: он пел именно потому, что хотел одолеть страх.

Повар пел о том, что его коробушка наполнена парчой и ситцем и ее тонкий ремешок режет его молодецкие плечи. Повар стоял у плиты без колпака, его голова больше, чем когда-либо, походила на арбуз; с ее лысины стекал пот, омывавший упитанные щеки.

Повар что-то поворачивал ножом, приминал лезвием нечто пышное и сочное и время от времени ударял тупой частью ножа о край сковороды, в такт песне.

— Что ты так весел? — спросил повара солдат, выполнявший роль кухонного мужика.

Повар, не отвечая, продолжал петь, перенося удары ножа на звучащую медную кастрюлю.

— На улице стрельба, а у него по наружности праздничный вид, а на устах песня!

— Пищу, друг, приготовляю, пищу! — произнес повар, пробуя из кастрюли бульон. — А пища, друг, питает все, — и воображение, и настроение.

— Тогда воображай, покуда немецкая бомба не превратила тебя в отбивную котлету, — обиделся кухонный мужик.

— Бомбы, друг, я не боюсь, а аэропланная песня мне в полной мере по душе.

Кухонный мужик перекрестился, так как мотор аэроплана по-особенному разрывал воздух, напрягаясь и куда-то торопясь.

— Душа-то в пятки уйдет, поди, когда немец появится, — запоздало ответил кухонный мужик повару.

— Немцев, друг, я тоже не боюсь: они также потребляют пищу. В пище, друг, немцы имеют понятие, а кулинария, если тебе угодно, своего рода есть искусство!

В знак доказательства того, что кулинария есть искусство, повар взял за ручку объемистую сковороду и подбросил вверх содержимое. На сковороде жарились мелкие дольки картошки, и они, переплетаясь с маслом, описали в воздухе восьмерку, прежде чем упасть на прежнее место. Кухонный мужик улыбнулся; несмотря на то, что повар проделывал подобные номера каждый день, он, кухонный мужик, ни разу не заметил, чтобы долька картошки или капля масла когда-либо упала на плиту.

— Понимаешь ты теперь, что кулинария есть искусство? — спросил повар, что-то прихватывая фартуком.

Он снова запел, но песня его почему-то была грустной. Поварская грусть, как и приятный запах поджаристого картофеля, что-то пробуждали в Ренненкампфе.

— Генерал! Ваш повар поет песню, написанную моим отцом. Мой отец, как вам известно, генерал, в свое время занимался поэзией, — прошептал князь.

Но, несмотря на предосторожность, повар все же услышал шепот. Он обернулся, увидел Ренненкампфа и князя, притулившихся в коридоре у притолоки дверей, ведущих на кухню. Повар, оборвав песню о бедняге, умершем в военной больнице, повелительно крикнул кухонному мужику:

— Пробу его соко-дит-ству!

Ренненкампф почувствовал, что у него пробуждается аппетит, и он, как за спасательный круг, ухватился за предложение повара, проворно наливавшего и укладывавшего что-то в серебряные лоточки и судки.

— Бруснички прикажете, аше-сок-дит-ство? — пытал генерала повар, звеня блестящими приборами.

Над улицей же парил аэроплан, блестя стальными крыльями, утопая в облаках. Генерал-квартирмейстер устремился к группам солдат. Солдаты продолжали стрелять, и трескотня выстрелов поглощала генеральские хриплые возгласы. Аэроплан круто повернул назад и неожиданно ринулся вниз, будто для спуска, избрав местом посадки мостовую. Стрельба вдруг прекратилась, все видели, что аэроплан явно снижается. Пропеллер отчаянно ревел, пилот продолжал брать понижение в откос. На мостовой запрыгала пыль, а люди стали пригибаться к земле. Генерал-квартирмейстер видел, как с аэроплана сбросили что-то огромное, после чего машина стала набирать высоту.

Мгновенные выверты машины были энергичны, но генерал-квартирмейстер, не наблюдая машины в дальнейшем, сгорбился и прикрыл голову ладонью. С аэроплана, по всей видимости, сбросили бомбу, и, ожидая ее взрыва, надо было спасать если не все туловище, то голову прежде всего.

Генерал-квартирмейстер прижимал плотнее дно фуражки к лысине. На миг перед ним промелькнул мир, уже виденный, но унылый. В этом мире все было безразличным, и он, крестясь, стал нашептывать молитву. Молитва была коротка, но генерал-квартирмейстер удлинял ее словами собственного сочинения.

«Почему же однако нет взрыва?» — подумал генерал-квартирмейстер и робко поднял голову.

В воздухе летало множество птиц, похожих на белых голубей, но птицы эти держались неустойчиво, и течение воздуха относило их в разных направлениях.

— Прокламация! — прокричали сотни глоток, и люди побежали к тому месту, где в воздухе кружились листы бумаги, принятые генерал-квартирмейстером за белых голубей.

Аэроплан скрывался за горизонтом, уже не слышно было стрекотания мотора, и ничто не могло бы так объединить внимание людей, как падающие листы бумаг еще неизвестного содержания. Людей следовало бы призвать к порядку, но у генерал-квартирмейстера недоставало догадливости: он отправился в оперативное отделение, где писаря уже сидели на местах, а в аппаратной гудели, как и прежде, полевые телефоны. Он прочитал ряд донесений, и из груди его вырвался радостный возглас:

— Павел Карлович!

Генерал-квартирмейстер встал и потряс бумагами в воздухе.

— Где же Павел Карлович? — спросил он у самого себя. Он нашел Ренненкампфа на кухне, где тот вместе с князем доедал остатки гарнира, пришедшегося им по вкусу.

— Павел Карлович! — воскликнул от дверей запыхавшийся генерал-квартирмейстер. — На фронте — переменный успех, в нашу пользу!

Ренненкампф сдержал волнение, делая вид, что в переменном успехе лично он никогда не сомневался. Он спокойно вытер чистой салфеткой губы и с нарочитой важностью подчеркнул:

— Пока немецкий аэроплан пугал людей моего штаба, мы прекрасно покушали. Не так ли, ваше высочество?

Игорь был слишком молод, чтобы почувствовать фальшивый тон командующего армией, к тому же сам он находился в таком же фальшивом положении, как и Ренненкампф.

Он даже не интересовался судьбой брата, а между тем князь Олег, отбыв из штаба армии в пять часов утра в сопровождении