предметы, измерять, описывать и срисовывать в надежде, что в будущем кто-нибудь найдет им неоспоримое объяснение, основанное на непротиворечивых данных.

Как бы то ни было, философ получал огромное удовлетворение от отношений со своим учеником, потому что «мальчик Филиппа» постоянно задавал ему вопросы, а как раз этого и желает каждый учитель.

Исследуя область политики, Аристотель с помощью своих ассистентов и самого Александра начал собирать конституции разных государств и городов, как восточных, так и западных, как греческих, так и варварских.

– Ты хочешь иметь у себя все своды законов, существующие в мире? – спросил его Александр.

– Хорошо бы, – вздохнул Аристотель, – но, боюсь, это задача невыполнимая.

– И какова цель твоих изысканий? Выяснить, какой строй самый лучший?

– Это невозможно, – ответил философ. – Прежде всего потому, что не существует критерия для определения совершенного государственного устройства, что бы ни говорил по этому поводу мой учитель Платон. Моя цель – не столько в том, чтобы приблизиться к идеальным законам, сколько в том, чтобы исследовать, как каждая конкретная общность людей приспосабливается к соответствующим обстоятельствам в условиях, где она развивалась, используя имеющиеся в ее распоряжении ресурсы, среди друзей и врагов, с которыми ей приходится сталкиваться. Это, разумеется, предполагает, что не может существовать одного идеального государственного устройства, неизменного для всех; однако демократические порядки греческих городов – единственно возможные для города, где живут свободные люди.

В это время через двор прошла Лептина с полной воды амфорой на плече, и на мгновение Александру вспомнились кошмары Пангея.

– А рабы? – спросил он. – Может ли существовать мир без рабов?

– Нет, – ответил Аристотель. – Как не может быть ткацкого станка, который создает ткань сам по себе. Когда такое станет возможным, тогда рабов может потребоваться меньше, но я не верю, что когда-нибудь это случится.

Однажды молодой царевич задал учителю вопрос, который до этого момента не решался сформулировать:

– Если демократическое устройство греческих городов – единственное достойное свободных людей, почему же ты согласился учить сына царя? Почему ты дружишь с Филиппом?

– Никакое человеческое учреждение не может быть совершенным, и система греческих городов таит в себе одну огромную проблему – войну. Многие города, управляемые демократически, стремятся к господству над другими, чтобы обеспечить себя богатыми товарами, плодородными землями, выгодными союзами. Это ведет к продолжительным войнам, а они, в свою очередь, подрывают лучшие силы демократии и играют на руку извечному врагу греков – Персидской державе. Царь, подобный твоему отцу, может стать посредником в этих раздорах и междоусобицах. Он в состоянии заставить эллинов поставить наше единство выше всяких раздоров. Твой отец способен взять на себя роль вождя и арбитра, чтобы при необходимости принудить разобщенных греков к миру – пусть даже силой. Пусть лучше греческий царь спасет греческую цивилизацию от разрушения, чем нескончаемая война всех против всех приведет к рабству под пятой варваров. Потому я и согласился обучать и воспитывать царя. В противном случае ни у кого не хватило бы денег, чтобы купить Аристотеля.

Александра удовлетворил этот ответ, показавшийся ему справедливым и честным.

С течением времени, однако, он стал замечать в себе некоторое непримиримое противоречие: с одной стороны, получаемое им образование – он не сомневался – толкало его к сдержанности в поведении, мыслях и желаниях, к искусству и наукам; с другой стороны, его натура, сама по себе пылкая и неуемная, толкала следовать древним идеалам воинской доблести и отваги, воспетым в произведениях Гомера и трагических поэтов.

Вести свое происхождение по материнской линии от Ахилла, героя «Илиады», непримиримого врага Трои, было для него естественным фактом. Он читал о своем предке в поэме, которую привык держать прямо под подушкой, – ей он посвящал последние мгновения дня. И этот неоспоримый факт возбуждал дух и фантазию Александра, приводил его в крайнее исступление.

В такие минуты одной только Лептине удавалось его успокоить. С некоторых пор Александр позволял ей оставаться рядом, а иногда просил о большей интимности. Возможно, сказывалась тоска по оставшейся вдали матери, по сестре, но он ощущал также потребность в прикосновении этих рук, умевших ласкать, передавать легкое и тонкое наслаждение, воспламеняющее взгляд и члены. Каждый вечер Лептина готовила ему теплую ванну и поливала водой его плечи и тело, ворошила волосы и гладила спину, пока он не успокаивался…

В пору уныния Александра все чаще сопровождало подавляемое желание действовать, убежать от покоя и уединения и отправиться по следам великого прошлого. Эта первобытная ярость, эта мания физического противостояния порой начинала проявляться и в его повседневных поступках. Однажды он отправился с друзьями на охоту и повздорил с Филотой из-за косули: тот утверждал, что убил ее первым. Александр уже вцепился ему в горло и задушил бы его, не подоспей товарищи.

В другой раз он чуть не отхлестал по щекам Каллисфена за то, что тот усомнился в правдивости Гомера.

Аристотель с вниманием и озабоченностью взирал на эти вспышки; в Александре таились две натуры: юноши утонченной культуры и ненасытной любознательности, умевшего петь и рисовать, декламировавшего наизусть трагедии Еврипида, – и неистового воина-варвара, безжалостного истребителя. Эта натура все более проявлялась на охоте, в состязаниях, в военных упражнениях, где пыл так захватывал его руку, что меч стремился к горлу противника, стоявшего перед ним с единственной целью обучить его.

И все же философ, похоже, разгадал тайну этого внезапно темнеющего взгляда, этой неспокойной тени, сгущавшейся в глубине левого глаза, как ночь первобытного хаоса. Но еще не настал момент выпустить на волю молодого льва Аргеада.

Аристотель чувствовал, что еще многому должен его научить, что должен направить в русло эти грозные силы, что должен указать им направление и цель. Обогатить это тело, рожденное для дикой ярости битвы, умом политика, способного составлять план действий и приводить его в исполнение. Только так Аристотель, подобно Лисиппу, создаст свой шедевр.

Миновала осень, наступила зима, и гонцы доставили в Миезу весть, что Филипп не собирается возвращаться в Пеллу. Фракийский царь поднял голову, и следовало преподать ему урок.

Войско, обдуваемое ледяными ветрами, налетавшими с бескрайних заснеженных равнин Скифии или ледяных вершин Гаэмона, испытало в ту зиму тяжелейшие лишения. Это был чрезвычайно тяжелый поход, в котором солдатам пришлось иметь дело с неуловимым противником, воюющим на своей территории и привыкшим преодолевать еще более неблагоприятные условия. Но зато когда вновь пришла весна, все бескрайнее пространство от берегов Эгейского моря до великой реки Истр было умиротворено и присоединено к Македонской державе.

Посреди лесистых фракийских земель царь основал город и назвал его своим именем – Филиппополь, «город Филиппа», вызвав в Афинах иронию