– А, просыпаться на морозе начинаешь! – фыркнул убийца. – Тогда поспешим… Нет, не сюда, не сбоку, а под колеса прямо… так вернее будет!

Квель присел и поднял свою жертву, но в это мгновение сильный толчок в спину сбил его самого с площадки. Он выпустил Кобылкина, так что тот отлетел далеко в сторону, но сам при падении сумел ухватиться за ступеньку и повис в воздухе.

– На помощь, помогите! – раздался его отчаянный вопль.

На площадке всего лишь на мгновение вспыхнул огонек спички, но, как ни слаб он был, Квель ясно увидел склонившееся над ним бледное лицо Куделинского.

– Станислав!.. Ты… меня! – в ужасе, не веря своим глазам, закричал он. – Станислав! Спаси… руку!..

Никто ему не ответил.

– А, ты так! – крикнул Квель. – Хорошо же!

Он сделал нечеловеческое усилие, чуть чуть приподнялся и стал коленом на нижнюю ступеньку вагона.

Теперь он почувствовал себя спасенным, так как, пользуясь точкой опоры, легко мог взобраться на площадку. Но несколько пережитых им страшных секунд истощили его силы, и он не мог без отдыха сделать последнее спасительное для себя движение. Когда же он захотел подняться, что-то со страшной силой ударило и сорвало его с подножки. Поезд вихрем пролетел мимо одной из станций, на которой по расписанию не назначено было остановки, и Квеля сшибло краем платформы.

Как раз в это время на площадке заблестел огонек. Это неугомонный Гребнев, беспокоившийся, как бы чего не случилось с замеченными им нетрезвыми пассажирами, пошел взглянуть на них.

Он сразу успокоился, увидав приткнувшегося в углу пьяненького.

– Эй, земляк, – ткнул он его в плечо.

– Пошел прочь! – прорычал тот.

– Прочухался? – засмеялся Гребнев. – А товарищ твой где?

– Тут где-нибудь… никуда не делся…

– То-то «тут»! К Ушакам идем; там вам слезать.

– Без тебя знаем, – последовал ответ, – слезем, когда нужно будет…

– Ну, смотри же, не проворонь станции, не-то вдвое до Тосны заплатишь!..

Успокоенный Гребнев пошел дальше.

Дерзко задуманный план устранения Кобылкина, как чаще всего бывает в жизни, удался, по крайней мере с внешней стороны, именно потому, что он был неимоверно дерзок. Драма, разыгравшаяся под грохот поезда, осталась известной лишь тем, кто принимал в ней участие.

Кондуктор Гребнев и не заметил даже, что в Ушаках сошел с поезда только один из любанских пассажиров, другого же – бородача – нигде не было видно. Он придал всей этой истории столь малое значение, что даже не сообщил о «пьяненьких» старшему.

Да и немудрено было. Ни от одного из дорожных сторожей не было получено донесения о каких бы-то ни было происшествиях на их дистанциях. Двое сброшенных с поезда людей канули без следа, и даже слуха не было о том, что найдены их трупы.

Так промелькнули дни, недели, прошел целый месяц.

Граф и графиня Нейгоф вернулись в Петербург.

– Однако Настя выказала вкус! – сказала вскоре после приезда графиня, любуясь новой, изящно обставленной квартирой.

– Тебе нравится? – спросил Михаил Андреевич.

– Ну не совсем. Я, конечно, все это переделаю по-своему, но пока все-таки недурно.

Настя сияла, слушая похвалы своей госпожи.

– Да я уж, ваше сиятельство, старалась, как могла, – рассыпалась она.

– Спасибо, Настя! – ответила Софья. – Скажи, никто нас не спрашивал?

– Никто, ваше сиятельство.

– За все время, пока нас не было?

– Так точно… Станислав Федорович, господин Куделинский, были, но только один раз.

– Ах, этот Куделинский! – с досадой протянула Софья, заметив, что муж сморщился при упоминании этой фамилии. – Настя, окажите мне услугу!

– Прикажите, ваше сиятел…

– Не называйте меня сиятельством… Это так чопорно для тихой семейной обстановки… Так вот моя просьба: говорите всегда, когда только можно, этому господину Куделинскому, что ни меня, ни графа нет дома… Да, Миша? Ты не имеешь ничего против?

– Радость моя! – воскликнул Нейгоф. – Зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Софья обворожительно улыбнулась.

– Разве вы – не повелитель мой!

– Повелитель, повелитель! – забывая о присутствии Насти, горячо заговорил Нейгоф. – Ты повелеваешь всем, ты – владычица, светлая, чистая, вечно сияющая!

Он опустился перед женой на колени и припал губами к ее руке.

– Ах ты, поэт мой!! – засмеялась Софья. – Настя, уйдите, нам с графом нужно поговорить, – обратилась она к горничной и, когда та вышла, продолжала: – Всегда в мечтах, всегда в грезах…

– Мечты, грезы так сладки, так восхитительны!..

– Но все-таки действительность к нам ближе… Встань, Миша, сядь, милый! Поговорим серьезно.

Нейгоф поднялся с колен и сел на скамеечку у ног Софьи.

– Говори серьезно, дорогая, – произнес он.

– Новое место – новые песни! – засмеялась Софья. – Я, Михаил, честолюбива!

– Вот как? – удивился тот. – Не верю. Откуда оно взялось? Ты в этот наш медовый месяц никаких подобных наклонностей не проявляла.

– Мало ли что! Зато проявлю теперь!

– Но в чем это твое честолюбие? Чего ты желаешь?

– Многого, Михаил, очень многого! Видишь ли, я хочу, чтобы навсегда исчезло твое прошлое… Ты понимаешь, о каком прошлом я говорю? Ты должен заставить общество позабыть о несчастной полосе твоей жизни. Мы богаты настолько, что тебе нет надобности трудиться ради куска хлеба, но ты должен трудиться, чтобы ярким светом засияло твое имя среди тебе подобных… Миша, милый, сделай это для меня… для… для… нашего будущего… ребенка…

– Софья! – вскочил на ноги Нейгоф. – Да разве?..

– Милый! – торжественно произнесла графиня. – Это еще не скоро…

– Но ты… ты… не ошиблась?

– Мы, женщины, не ошибаемся в таких случаях, – тихо сказала Софья.

Нейгоф глядел на нее, и по его болезненному лицу катились слезы.

– Освобождение! Проклятие с меня снято! – возбужденно заговорил он. – Я прощен отныне и небом, и землей! Софья, Софья! Да что же это? За что мне такое счастье?..

Рыдания вдруг хлынули из его груди.

– Ну, милый, успокойся, – ласково заговорила графиня. – Сядь! Я хочу поделиться с тобой своими планами. Ты знатен, ты помирился со своими родственниками. Что за милый, добрый старик – этот московский граф! – воскликнула она, отвлекаясь от темы. – Какая светлая душа! Как я счастлива, что вы, наконец, примирились… Ведь ты – его наследник?