Джон слушает Вундерлиха впервые, и он ему нравится, в особенности его раздумчивая, оксфордская манера говорить, приятно отличающаяся от самоуверенного тона американцев.

— Такой принцип различия слишком абстрактен, — вмешивается элегантная супруга ректора Оливия Гаррард. — На практике он не срабатывает. Просто-напросто животные — это те существа, с которыми мы не вступаем в сексуальные связи. Сама мысль о возможности этого вызывает у нас дрожь отвращения. Это и служит порогом различия. Мы не смешиваем себя с ними и тем самым различаем чистое и нечистое.

— Но мы же их едим, — говорит Норма. — Значит, смешиваем себя с ними. Мы ими питаемся. Их плоть питает нашу. Таким образом, и этот принцип не срабатывает. Мы употребляем в пищу далеко не всех животных. Нечистыми признаются лишь те, кого мы не едим.

Она права. Но и неправа: не следовало переводить разговор на то, что сейчас перед ними, — на пищу. Это ее ошибка.

— Греки догадывались, что в убийстве живого существа есть нечто недостойное, но сочли, что это можно сгладить, если придать этому действию сакральный, ритуальный смысл. Они устраивали обряд жертвоприношения, отдавая некую долю богам, а остальное, «освященное», оставляли себе. В этом, собственно, нет ничего нового: предложи божеству освятить пищу, и да станет она после этого «чистой» — принцип тот же, что и в доисторические времена.

— Возможно, это имеет непосредственное отношение к происхождению богов, — раздается голос его матери, и наступает молчание. — Возможно, мы затем и выдумали богов, чтобы было на кого свалить вину. Мол, это они дозволили нам есть мясо, это они допустили, чтобы мы тешили себя нечистыми вещами. Это-де не наша вина, поскольку мы всего лишь их дети.

— Вы действительно в это верите? — опасливо спрашивает миссис Гаррард.

— Сказал же Господь: «И да станет всё, что движется и живет, пищей для вас», — цитирует по памяти его мать. — Это очень удобно. Выходит, сам Господь сказал, что так можно, что всё о'кей.

Снова общая пауза. Все ждут, что еще она скажет. В конце концов, ей заплатили за то, чтобы она их развлекала.

— Норма права, — продолжает мать. — Проблема в том, чтобы как-то сформулировать наше отличие от животных вообще, а не только от так называемых нечистых. Запрет на употребление в пищу некоторых животных, к примеру свиней, — вещь абсолютно произвольная. Это просто сигнал, что мы ступили на опасную территорию, можно сказать на минное поле. Минное поле запретов в области пищи. Табу не поддается логическому объяснению, так же, как, впрочем, и расположение мин на минном поле. Скорее, и то и другое по определению должно противоречить логике. Можно никогда не догадаться, что ты ешь или куда нужно ставить ногу, чтобы не взлететь на воздух, — для этого у тебя должна быть либо точная карта минного поля, либо карта, начертанная божеством.

— Это чисто антропологический подход, — громко говорит Норма со своего места. — Это никак не объясняет наше поведение сегодня. В современном мире человек сам определяет для себя систему питания, ему не требуется для этого соизволение богов. Если мы едим свинину, но не едим собачину, то, может быть, все дело в том, к чему нас приучили с детства? Просто это налги личные пристрастия. Разве не так, Элизабет?

Надо же — «Элизабет». Норма решила подчеркнуть свои особые, родственные отношения. Какую игру она затеяла? Уж не заманивает ли она мать в ловушку?

— Существует еще такая вещь, как отвращение, — парирует мать. — Возможно, мы избавили себя от богов, но отвращение никуда не делось, а это тоже форма религиозного страха.

— Отвращение вещь относительная, — говорит Норма. — Французы с удовольствием едят лягушек, китайцы едят вообще всё. Им неизвестно, что такое отвращение в отношении какого-либо продукта.

Мать не отвечает.

— Получается, что все дело в том, к чему тебя приучили дома, что тебе внушено матерью. Что мать считала чистым и нечистым, — как бы про себя произносит Элизабет.

— Но можно предположить и другое, — не унимается Норма, и это начинает его беспокоить: она заходит слишком далеко, она пытается завладеть всеобщим вниманием, что абсолютно неприлично. — Можно предположить, что противопоставление чистых нечистым призвано выполнять совершенно иную функцию: возможно, с его помощью определенные социальные группы стремятся выделить себя в качестве элиты, в качестве избранных и чистых. Мы, мол, воздерживаемся от продуктов А, Б, Ц и в силу этого ограничения считаем себя выше тех, кто их поедает. Это можно наблюдать в кастовом обществе Индии на примере брахманов.

Ее слушают молча.

— Запрет на мясо у вегетарианцев, — гнет свою линию Норма, — это всего лишь одна из наиболее явных форм ограничения в питании и для какой-либо группы людей являет собой самый простой и действенный способ заявить о своем превосходстве над остальными. Представители этой группы всегда могут сказать: мы не можем принимать пищу с такими-то и такими-то, потому что они едят нечистое.

Она перешла все границы, думает Джон. Люди начинают ерзать на стульях, чувствуется, что всем не по себе. К счастью, с горячими закусками покончено, и официанты начинают убирать тарелки.

— Норма, вы знакомы с автобиографией Ганди? — спрашивает мать.

— Нет.

— В очень юном возрасте Ганди отослали в Англию, чтобы там он выучился на юриста. Англия во всем мире славится своей приверженностью к мясу. Матушка взяла с Ганди обещание, что он не притронется к мясу, и на дорогу снабдила его большим плетеным сундуком, набитым овощами и фруктами. Во время путешествия морем Ганди потихоньку собирал с обеденного стола хлеб, а в остальном кормился материнскими запасами. Первое, с чем ему пришлось столкнуться в Лондоне, это поиск пристанища, а также места, где он мог бы получить пищу, к которой привык. Отношения с товарищами-англичанами складывались нелегко, потому что он не мог ни принять чье-то приглашение, ни ответить на него тем же. Ему стало легче лишь тогда, когда он сблизился с маргинальными обитателями Лондона — фабианцами, теософами и им подобными.

— К чему вы это рассказываете, Элизабет? — спрашивает Норма. — В чем смысл вашей истории?

— Хотя бы в том, что вегетарианство Ганди никак нельзя считать инструментом приобретения власти. Скорее наоборот — оно вынудило Ганди к сближению с теми, кого общество не принимало. А то, что он сумел воспользоваться своим опытом общения с маргиналами для создания своей политической философии, это просто проявление его гениальности.

— В любом случае Ганди пример не совсем удачный, — снова вступает в разговор блондин. — Его вегетарианство нельзя считать добровольным. Он не ел мяса, потому что дал обещание матери. Может, он сдержал обещание, но внутренне сожалел о том, что сделал это, и не был с ним согласен.

— Вы отрицаете, что мать способна оказывать положительное влияние на своих детей? — спрашивает Элизабет.

Повисает молчание. Самое время ему как любящему сыну вступить в беседу. Но он этого не делает.