Кто-то тянет руку. Это молодой человек в очках. Он заявляет, что не очень хорошо знаком с поэзией Теда Хьюза, но недавно слышал, что тот где-то в Англии завел овечью ферму. Спрашивается, он выращивает овец, видя в них предмет поэтического вдохновения (веселый шумок в зале), или же он, как всамделишный фермер, выращивает их на мясо?

— Как увязать ваше отношение к Хьюзу с вашим вчерашним высказыванием по поводу того, что вы против уничтожения животных ради пищи?

— Мне не довелось встречаться с Хьюзом, и я не знаю, чем он занят у себя на ферме. Позвольте мне построить свой ответ в несколько иной плоскости. У меня нет причин полагать, что Хьюз считает свое пристальное внимание к животным чем-то уникальным. Напротив, я почти уверена, что он убежден в другом, а именно в том, что, относясь к животным подобным образом, он возрождает чувство почтения, с которым относились к ним нагни предки и которое мы утратили, — правда, он рассматривает эту утрату скорее в эволюционном, чем в историческом аспекте. Я бы сказала, что с его точки зрения от относится к животным так нее, как охотники эпохи палеолита. Это ставит Хьюза в один ряд с писателями и поэтами, которые воспевают первозданное и осуждают Запад за его склонность к абстракциям. В этом ряду такие как Блейк и Лоуренс, а в Америке — Гэри Снайдер и Робинсон Джефферс. Сюда же можно отнести и Хемингуэя того периода, когда он писал об охоте и бое быков.

Бой быков, пожалуй, предоставляет нам важный ключ. Что здесь главное? Да, ты убиваешь, но преврати убийство в соревнование с животным; преврати его в обряд и воздай должное сопернику за его силу и мужество. После этого можешь употребить его в пишу, дабы сила и храбрость его перешли к тебе. Взгляни ему прямо в глаза, перед тем как убить, и затем возблагодари его. Сложи песнь в его честь.

Мы можем считать подобный подход примитивистским. Его легко критиковать, над ним легко издеваться. Это подход мужественного человека, чисто мужской взгляд на вещи. Его применение в области политики не вызывает доверия. И тем не менее в этическом плане в нем есть нечто привлекательное.

С другой стороны, этот принцип абсолютно неприменим в широком масштабе. Невозможно накормить четыре биллиона людей с помощью матадоров или охотников на оленей, вооруженных луками и стрелами. Нас стало слишком много. У нас нет времени воздавать должное всем животным, которых мы употребляем в пищу. Нам требуются фабрики смерти, нам требуются фабрики воспроизводства животных. Чикаго указал, что следует делать. Это чикагские бойни обучили нацистов обрабатывать трупы.

Однако давайте вернемся к Хьюзу. Вы можете сказать, что, несмотря на все эти побрякушки, Хьюз просто мясник. И тогда как случилось, что я оказалась с ним в одном лагере? На это я отвечу: мастера слова учат нас тому, о чем они сами и не догадываются. Телесно отожествив себя с ягуаром, Хьюз продемонстрировал, что каждый из нас способен сделать это при помощи поэтической инвенции — процесса, который позволяет испытывать не испытанное никогда, процесса, который не поддается рациональному объяснению. Во время чтения стихотворения о ягуаре и потом, припоминая его на досуге, на какой-то момент ощущаешь, что ты — это он.

Пожалуй, пока что сказанное мною не расходится с позицией поэта. То, что он нам преподносит, очень похоже на гремучую смесь шаманизма, вудуизма и психологического архетипа. Другими словами, мы имеем три вещи «в одной упаковке»: опыт первобытного человека, находившегося с животным один на один, стихотворение примитивистского толка и как бы объясняющую то и другое теорию.

Надо сказать, что поэзия такого рода очень устраивает и охотников, и людей, которых я называю менеджерами от экологии. Когда Хьюз-поэт стоит перед клеткой ягуара, он смотрит на ягуара, и дух ягуара вселяется в него: он чувствует, что ягуар — он сам. Это должно было быть именно так. Ягуар вообще как подвид вряд ли мог завладеть поэтическим воображением Хьюза, поскольку нам не дано сопереживать абстракции. И тем не менее в стихотворении о конкретном ягуаре, которого он наблюдал, стоя за прутьями клетки, говорится о природе ягуара, о его сущности как таковой. Точно так же, как его более поздний великолепный цикл стихов о лососе есть не что иное, как история жизни особи, в кратком временном отрезке существующей в виде конкретного лосося. Несмотря на яркость и жизнеподобие такого рода поэзии, в ней есть нечто платоническое.

Для эколога лосось, река, водоросли, насекомые, летающие над водой и плавающие по ней, — все суть участники Великого Танцевального Действа земли и климата. Для него целое гораздо важнее суммы составляющих. В этом великом танце каждый организм исполняет свою, особую роль, и для эколога в Действе важен сам состав действующих лиц, а не каждый исполнитель в отдельности. Что касается каждого конкретного танцора, то, пока он способен готовить себе смену и в исполнителях ролей недостатка не ощущается, его личная судьба нас не интересует.

Я назвала этот подход платоническим и готова повторить это, ибо наши глаза видят вполне конкретную особь, но наши мысли при этом сфокусированы на тех ассоциативных связях, которые телесно воплощены в данной особи. В таком подходе я усматриваю пугающую иронию судьбы. Экологи, призывающие нас относиться к животным как к равным, на самом деле используют идею о превосходстве человека над всеми живыми существами. Однако самым чудовищным в этой печально-иронической ситуации является тот факт, что никто из существ, кроме самих людей, эту идею не в состоянии ни разделить, ни опровергнуть. Всяк, кто дышит, борется за свою, индивидуальную жизнь. Этой борьбой каждый, будь то лосось или букашка, выражает несогласие с тем, что их личное существование менее важно, чем абстрактная ролевая идея. Мы же, наблюдая, как борется за жизнь, к примеру, лосось, говорим, что он просто запрограммирован на борьбу за существование; вслед за Фомой Аквинским мы утверждаем, будто он обречен на подчинение, потому что не обладает самосознанием.

Животные не признают экологию. С этим не спорят даже этнобиологи. Даже они не решаются утверждать, будто муравей жертвует своей жизнью ради продолжения рода. Их утверждение звучит несколько иначе: мол, муравей гибнет, и его гибель выполняет воспроизводящую функцию; что процесс воспроизводства осуществляется через конкретную особь, но особь этого не осознает. Получается, что в этом смысле идея воспроизводства заложена от рождения и управляет действиями муравья точно так же, как программа — работой компьютера.

Мы, менеджеры от экологии, претендуем на понимание Великого Танцевального Действа (прошу простить, что вышла за пределы заданного вопроса, через пару минут я закончу) и, следовательно, считаем себя вправе решать, сколько можно выловить лососей и сколько изловить ягуаров без ущерба для Великого Действа. Единственное живое существо, на которое не распространяются наши решения о том, кому жить, а кому умирать, это человек. Почему? Да потому, видите ли, что человек — существо иного, высшего порядка. Он один разбирается в Танце, а танцоры — нет. Он — существо, обладающее Интеллектом.

Пока мать говорит, Джон думает о своём. Эту ее «антиэкологическую» пропаганду он выслушивал не единожды. Стишки о ягуарах — прекрасно, но трудно себе представить австралийцев, которые, раскрыв рты, внимали бы блеянию овец, а потом сочиняли об этом стихи. Неужели никого не настораживает то, что защитники прав животных строят свои рассуждения на примерах из жизни грустных горилл, сексуально озабоченных ягуаров и ласково-пушистых панд потому, что особи, которым зашита нужна в первую очередь, — цыплята, поросята, не говоря уж о белых крысах или креветках, — не будоражат воображения?