Мари-Джо произносила его имя как «Фэнт» – и всякий раз по спине его пробегали серебристые отзвуки. Мари-Джо знала всех и каждого, знала все про всех и каждого, и теперь она глядела на Финта, опасно улыбаясь, но с ней всегда приходилось играть по ее правилам, так что он улыбнулся в ответ и запротестовал:

– Да ладно тебе, Мари-Джо, хватит обо мне трепаться-то! Нечего обелять мое честное имя! Но я ж тоже когда-то был мальцом, ты ведь понимаешь, о чем я? Вот что: если ты будешь вести счет тому, что им скормишь, я обязательно расплачусь с тобой позже, чес-слово.

Мари-Джо послала ему воздушный поцелуй, благоухающий мятой, наклонилась поближе и прошептала:

– Я про тебя, парень, слыхала разное. Ты смотри там, поосторожнее! Во-первых, твоя вчерашняя разборка с Обрубком. Он, понимаешь, похваляется направо и налево. – Мари-Джо еще больше понизила голос. – А потом был один джентльмен. А уж я-то джентльмена с первого взгляда распознаю. Расспрашивал про человека по имени Финт – и не думаю, что он для тебя подарок заготовил. Дорогой такой джентльмен.

– Его, часом, не Диккенсом звали? – уточнил Финт.

– Не, этого я знаю – мистер Чарли, газетный репортер, с пилерами запанибрата. Один из этих ваших невыносимых англичан. А тот джентльмен – я бы сказала, он больше на адвоката смахивает. – И, как ни в чем не бывало, Мари-Джо обернулась к следующему покупателю, про Финта словно позабыв.

А Финт зашагал дальше, на каждом углу встречая знакомого, – пошутит тут, поболтает там, а заодно и вопросец задаст – на самом деле ничего важного, пустяки, просто вспомнилось ни с того ни с сего – насчет золотоволосой девушки, что сбежала из кареты в грозовую ночь.

Нет, ему-то никакого дела нет, ясен пень; просто слыхал краем уха, как говорится – ему-то оно, понятно, без надобности. Это же славный старина Финт, Финта все знают – а Финт любопытствует насчет кареты и девушки с золотыми волосами. Теперь придется держать ухо востро, ну и что с того? Он и так всегда начеку. А прямо сейчас он уже стоит у основания шаткой лестницы, что ведет наверх, в мансарду.

А вот и дом; и Соломон, как всегда, сидит за работой. Он всегда работает; причем работа в его руках не столько кипит, сколько тихо-мирно тушится на маленьком огне – он почти всегда корпит над какой-нибудь мелочью, для которой требуются миниатюрные инструменты и изрядный запас терпения, и легкая рука, а порою и большая лупа. Онан свернулся калачиком под стулом – так, как умел сворачиваться только Онан.

Старик не торопясь снова запер дверь и только тогда сказал:

– Ммм, опять трудный денек выдался, друг мой, надеюсь, что таки прибыльный?

Финт предъявил щедрое пожертвование из кухни Мэйхью, и Соломон одобрительно отозвался:

– Ммм, недурно, очень недурно; и еще кус свинины, такой хороший кус; пожалуй, на мясную запеканку пойдет. Молодец мальчик.

Несколько лет тому назад притащив домой шмат свинины, чудом выпавший из кухонного окна прямо в невинные руки Финта, который всего-то навсего проходил мимо, мальчишка спросил Соломона:

– А я думал, вам, евреям, свинину есть запрещено, нет?

Если Онан сворачивался как бог, то Соломон пожимал плечами как один из его ангелов.

– Строго говоря, возможно, что и так, ммм, но есть и другие правила, – ответствовал он. – Во-первых, это дар Господень, а щедрые дары отвергать не подобает, и во-вторых, свинина, кажется, неплохая, получше, чем обычно, а я – старый человек и, ммм, очень голоден. Порою мне думается, что правила, придуманные много веков назад, чтобы благополучно переправить через пустыню моих легковозбудимых драчливых праотцов, чтоб они были здоровы на том свете, не то чтобы применимы в этом городе, с его смогом, дождями и туманами. Кроме того, я уже немолод, и я изрядно проголодался, и я таки скажу об этом дважды, а знаешь, почему? – потому что, по мне, так это имеет самое прямое отношению к делу. Сдается мне, в создавшихся обстоятельствах Бог все поймет, или Он – не тот Бог, которого я знаю. Это я к тому, чем хорошо быть евреем. После того как моя жена погибла при погроме в России, а я бежал в Англию, прихватив одни только инструменты, я, завидев белые утесы Дувра, один, без жены, сказал так: «Господи, сегодня я в тебя больше не верю».

– А Бог что на это сказал? – полюбопытствовал Финт.

Соломон театрально вздохнул, словно затрудняясь с ответом, а затем улыбнулся:

– Ммм, Бог сказал: «Соломон, я все понимаю; когда передумаешь, дай мне знать». И я таки остался много доволен, потому что мне дали выговориться, мир стал лучше и чище, а теперь я сижу в месте хоть и довольно грязном, зато я свободен. И да, я свободен есть свинину, если уж Господь распорядился так, что свинина оказалась в моей кастрюле.

А Соломон между тем вернулся к работе.

– Я, чтоб ты знал, делаю зубчатые колесики, мальчик мой, вот для этих часов. Эта работа трудоемкая, требует значительной координации руки и глаза, но по-своему еще и очень успокаивает, вот почему я таки охотно берусь за колесико-другое. Выходит, я помогаю времени узнать, что оно такое, точно так же, как время знает, чем стану я.

Повисло молчание, нарушаемое лишь убаюкивающими звуками Соломоновых инструментов; оно и к лучшему, потому что Финт не знал, что тут сказать; он гадал про себя: это все потому, что Соломон еврей, или потому, что Соломон так стар, или то и другое вместе, и наконец заявил:

– Мне надо бы подумать малость, я ведь тебе сейчас не нужен? Я, понятное дело, переоденусь.

А все потому, что Финт не сомневался: лучше всего думается, пока тошеришься. Прошлой ночью прошел дождичек, но не сильный; и теперь ему хотелось немного побыть наедине с собой.

Соломон только отмахнулся:

– Ступай, мальчик, на меня не оглядывайся. И Онана с собой возьми, будь так добр…

Чуть позже чуть в стороне приподнялась решетка сливного люка – и Финт ловко спрыгнул в свой мир. Поскольку прошел дождь, внизу было не так уж и плохо, а поскольку все еще стоял белый день, по туннелям гуляло эхо, о да, много эха. Там чего только не услышишь – а голоса разносятся от края до края. И от каждого звука остается умирающий призрак, и отлетает – кто знает, в какую даль?

А прибавьте к этому еще и шумы с улицы: иногда можно было целый разговор подслушать, если собеседники стояли у самого люка и болтали без умолку, даже не подозревая о том, что внизу затаился тошер. Однажды какая-то дама выходила из кареты, споткнулась, выронила кошелек, а он возьми и раскройся. Тошерское счастье не подвело: несколько монет скатились в ближайший водосток. Юный Финт услышал ее вопли и проклятия на голову лакея, который якобы плохо придержал дверь, и поспешил на звук – а звенело уже в туннеле, и, словно манна небесная, ему чуть ли не в руки упали полсоверена, две полукроны, шестипенсовик, четыре пенса и фартинг.

В ту пору Финт здорово вознегодовал из-за фартинга: что, скажите, фартинг делает в кошельке знатной леди при кучере?! Фартинги – они для бедноты, и полуфартинги тоже!