Новая Англия тоже не проявляла особого желания осуждать на смерть. «Мы склонялись к более гуманным решениям» [43], – писал Джон Хейл после спорного помилования 1680 года, когда суд отказался осудить женщину за увечья, которые нанес прикинувшийся ею демон. Судьи проявляли осторожность, магистраты отклоняли иски и склоняли присяжных на противоположную сторону. Одну осужденную ведьму обязали выплатить штраф за ложь, другую выпороли за болтовню с дьяволом. Женщину из Плимута, клявшуюся, что соседка явилась к ней в образе призрачного медведя, тщательно допросили [44]. «Какой у того медведя был хвост?» – спросил расчетливый магистрат. Она не смогла ответить – зверь стоял к ней мордой. У медведей, напомнили ей, не бывает хвостов. За эту выдумку ей предложили выбор: либо порка, либо публичное извинение. Из ста трех досалемских дел в Новой Англии обвинения предъявили примерно в четверти случаев. Всего в Массачусетсе до 1692 года были повешены только шесть ведьм. В первый день слушаний, когда дьякон из бостонской конгрегации Пэрриса передал деревенскому пастору знаменитую книгу Уильяма Перкинса, никого, кроме мучительницы детей Гудвинов – о чем отдельно уведомили трех женщин в ипсвичской тюрьме – вот уже более четверти века не казнили за колдовство.

В десятилетия, предшествовавшие 1692 году, яростный спор о том, существуют ли на самом деле ведьмы, полыхал в Британии, где казни практически прекратились. Дискуссия эта интересовала лишь элиту. Ведьма стала предметом дебатов академиков и образованного духовенства. Скептики высказывали свои сомнения уже за сто лет до Салема, однако Джозефу Гленвиллу, писавшему в конце 1670-х, по-прежнему казалось, что все умные люди обязательно на его стороне. Существование ведьм считали идеей, которая объединяет всех: старых и молодых, мудрых и не очень, евреев и мусульман, христиан и язычников. Представлялось настолько же очевидным, что злой дух способен перемещать мужчин и женщин по воздуху, как то, что ветер способен расплющить дом. Первые шажочки в сторону от веры были робкими. Предстояло выступить против самого Перкинса, убедительнее которого никто не защищал реальность колдовства. Конечно же, есть масса всяких мошенников и жуликов, говорил он. Но наличие самозванцев не означает, что настоящих чародеев и магов не существует! Наоборот, подделки доказывают, что имеется и оригинал: а иначе что бы они подделывали? Коттон Мэзер эхом повторял этот аргумент, как и многие другие выдержки из Перкинса. Магию нельзя обвинить во всех несчастьях. Однако некоторые вещи иначе объяснить невозможно[26]. Сомневаться в действенности колдовства, отмечал Перкинс, повторял Мэзер и верил весь Массачусетс, – это как сомневаться, что днем светит солнце [46].

Эту идею Перкинса – мы не должны отрицать существование явления только потому, что не можем его понять, – Гленвилл начал развивать дальше. А еще мы не знаем, рассуждал он, как именно функционирует душа – и что? И почему же Библия предупреждает нас о ведьмах, если их на самом деле нет? У каждого народа есть слово для этого понятия. Как все они умудрились дать имя фикции? К тому же вокруг столько признаний. Тут, как часто бывает, количество становится доказательством: «У нас есть свидетельства тысяч видевших и слышавших, и не только от легковерной черни, но и от людей мудрых и уважаемых, причем не имеющих никакого интереса сговариваться и единогласно лгать», – утверждал Гленвилл [47]. Казалось непостижимым, что «воображение, самая неповторимая вещь на свете, способно бесконечно воспроизводить одну и ту же фантазию во всех странах и во всех временах». Доказать трудно, но ни в коем случае не невозможно. По той же логике, полагал член Королевской академии, один из самых проницательных умов века, как можем мы доказать, что Юлий Цезарь основал Римскую империю? (В версии Мэзера это было равноценно тому, чтобы поставить всю историю Великобритании в один ряд с приключениями Дон Кихота.) Не верить значило свести историю к небылице[27].

Да, образы – а вместе с ними конвульсии, трансы, вопли и удушения – все было поразительно знакомо. Житель Новой Англии знал, как выглядит ведьма, как сегодня мы узнаем лепрекона или вампира, хотя (предположительно) никогда их не встречали. Это еще ничего не доказывает. Если вы не видите грабителей на большой дороге, это еще не значит, что их не существует, заявлял Мэзер. Скептики настаивали, что колдовство – абсурд и глупость, фантазия, по словам одного из них, распространяемая «мелкими жуликами». Но в том-то и дело, возражал Гленвилл. Колдовство настолько неестественно, нелепо и невозможно, что просто обязано быть реальным. Такое нельзя придумать! К невозможности коллективного заблуждения добавили железный аргумент, взятый прямо с титульного листа «Молота ведьм»: «Не верить в колдовство есть величайшая из ересей». Скептик семнадцатого века был вынужден занять позицию соглашателя. «Вульгарные люди смеются над такими вещами», – негодовал Мэзер в 1702 году, нападая на «больно умных остряков, сидящих в кофейнях», прихлебывающих латте либералов своего времени [48]. Но трезвомыслящие люди не шутили о невидимом мире, особенно когда дело касалось свидетельских показаний. Мэзер очень близко подошел к более обширной теме из книги своего отца 1684 года «Удивительные предзнаменования», полной немыслимых знаков и чудес, своего рода оккультной версии «Шоу Рипли: Хотите верьте, хотите нет!»[28] Без мистики нет веры. Отрицать колдовство – значит отрицать религию, а отсюда всего шаг до еще более опасного вывода: отрицать колдовство – значит проповедовать его.

Но что же насчет образа коварного искусителя с опытом работы шесть тысяч лет, мастера перевоплощений, способного заставлять вещи появляться и исчезать, знавшего все ваши секреты и вынуждавшего вас верить в небылицы про вас самих? Тут туман сгущается. Перкинс придавал дьяволу конкретную форму, однако не давал описаний. Никто в Новой Англии, похоже, не имел четкого представления, что он такое и как выглядит. Ему еще не приделали крыльев летучей мыши и раздвоенного хвоста, хотя в одном из салемских свидетельств нечистый выставлял свое копыто, а в другом оказывался гибридом обезьяны, человека и петуха. Не было даже понятно, мужчина он или женщина. Одна обвиненная ведьма интересовалась, не мог ли он притвориться мышью или стремительной черепахой. Если он имел физическое воплощение, то новоангличанину представлялся «черным человечком», или «здоровенным черным громилой», или «черным кабаном». В более или менее официальной версии 1692 года дьявол предстает темнокожим существом не выше трости, с прямыми черными волосами и в шляпе с высокой тульей [49]. Хотя у него наблюдалась явная аллергия на Писание – та шведская девочка упала с метлы, потому что во время полета произнесла имя Божье, – оставалось неясным, на каком языке говорил Сатана. Этого не знал даже Коттон Мэзер. Но