не последняя, они обязательно будут искать…Наташа не верила, что найдут, а про отданные мразям деньги она и сама поняла, что — всё, каюк! Наташа не могла знать, что тот сгусток импульса, который она послала сволочам, действительно реализуется в самой ближайшей жизни, и если бы она об этом узнала, она бы ни мига не пожалела о том, что наслала на мразей страшные кары: та, которая изображала по телефону Наташину дочь, очень вскоре лишилась обеих рук почти под завязку и осталась на всю проклятую свою жизнь с культяпками, а та, которая изображала следовательницу, получила такую травму физиономии, впаявшись на своей тачке в столб, что страшно было на это даже взглянуть, и жизнь её как женщины была закончена, и она прокляла свою жизнь и выбросилась с крыши высотного дома — насмерть. Такие мрази — без тормозов, им по фигу, из кого выкачивать деньги: из стариков и старух, которые доверчивы, как дети, устраивать ли телефонные драмы на тему очень больных детей, которых можно спасти лишь оплатив дорогостоящие операции — и люди верят, верят, и сами, ДОБРОВОЛЬНО снимают со счетов, отдают свои накопленные по копеечкам деньги…Таких людей мрази не считают вообще людьми, мразям их не жалко, мрази над ними смеются, называют их мусором, лохами, идиотами, которые только и заслуживают того, чтобы их обирали, как липку, а больше эти лошары ни на что не нужны! Мразям не ведомо вообще, что есть (а ведь есть!) и истинное сострадание, и истинная жалость, и истинное стремление кинуться на помощь: мразям и сволочам такие человеческие чувства неведомы и недоступны. Те, которые точно знают, что они-то умеют жить, умеют иметь всё, что хочется, вот именно те называют таких, как Наташа, лошарами, чайниками, неудачниками, а, значит, так и надо, так правильно — чтобы этих лохов все умеющие жить разводили по полной программе, чтобы вытягивали из них последние деньги — это правильно! Только всем этим, умеющим жить, как надо, доить кого можно выдоить, особенно стариков и тех, кто готов любые свои накопления отдать, чтобы спасти якобы попавшего в беду родного человека или друга — всем этим умеющим жить неведомы такие простые понятия, чувства, как жертвенность, отзывчивость, чуткость, то есть, понятия, которые, по их бесспорным убеждениям, скучны и никому не нужны и неинтересны. Но точно и безоговорочно: именно лохи, неудачники и чайники делают весь мир пусть хоть чуть-чуть, но добрее, светлее, а те, которые вовсю умеют жить, точно знают, как надо жить, делают этот же мир жесточе и злее, и когда умеющие жить будут срываться в пропасть, то вряд ли кто-то будет пытаться их спасти…И очень жаль, что Наташа не могла знать о страшных судьбах растоптавших её мразей. Но если бы кто-то вдруг начал ей грузить мозг, что, мол, надо прощать, надо, надо….Наташа тут же заткнула бы уши и рванула бы прочь от всех этих «надо прощать…». Нет, не надо прощать таких гадин, таких мразей, и пусть смерть их всегда будет мучительной и страшной…

В эту ночь Лёля осталась с мамой и не уехала на съёмную свою квартиру, от которой уже совсем вскоре и отказалась. Было так, как будто из Наташи выкачали воздух, выкачали вообще всё, вместо неё теперь пустая оболочка. Она и раньше-то, после того, как Лёлька от неё уехала, почти перестала есть, только изредка впихивала в себя какие-то куски чего угодно, что под руку попадалось, ничего не готовя дома. Сон её тоже с тех самых пор превратился в огрызки полубреда-полузабытья, лишь на работе в отеле что-то в её организме стало потихонечку нормализоваться и с аппетитом, и со сном. Но вдруг теперь, после всего случившегося она как-то вроде потеряла себя в этой жизни и только часто стала бормотать: «Таким, как я нельзя жить на свете, нельзя, таких, как я надо душить в зародыше…». Лёля отпросилась на неопределённое время с работы на кафедре, пулей летала лишь на учёбу и пулей — обратно, никуда не ходила, ни на дни рождения, ни на студенческие сборища, вообще — ни-ку-да, куда бы её ни зазывали во всю мочь — и никому ничего не объясняла, не хотела: она страшно боялась за маму.

Что-то после этой махровой нечеловеческой подлости сломалось во внутреннем устройстве Наташиного организма, но непонятно было — что, она ни на что не жаловалась, ничего у неё не болело, но стала она чахнуть, заговариваться, кашлять и температурить, и в конце концов всё невесть с чего пришло к тяжёлому воспалению лёгких и к районной больнице. Игорь стал очень часто приезжать, а ведь они с Наташей так и не развелась, а от осточертевшей до синих чертей молодой любовницы Игорь давным-давно уже сбежал к старой своей маме, чему она неистово обрадовалась, но не тому, что он тогда сбежал от любовницы, а тому, что старость её теперь, после давней смерти мужа, не будет одинокой, что сын теперь будет с ней, и в то же самое время она всё чаще стала повторять ему, что надо бы ему вернуться к Наташе, а уж к ней-то, к маме, пусть лишь почаще приезжает.

И вдруг — Наташа в больнице, и всё как-то очень плохо, и всё как-то хуже и хуже. Так Лёля и Игорь и сменяли друг друга по очереди каждый день, пропадая там, в палате на 8 тёток, все дни напролёт с раннего утра и до позднего вечера, пока не выгоняли посетителей, и обхаживали они не только Наташу, но и остальных старух тоже, хотя бабульки жутко стеснялись, чтобы подгузники им менял и обмывал их Игорь, просили позвать нянечку или медсестру.

Наташа почти всё время была в забытьи или в полузабытьи, лишь иногда приходя в ясное сознание, видела перед собой или Лёльку, или Игоря и каждый раз тогда шептала: «Моё сокровище…». Ей ставили какие-то капельницы, а то Лёля возила её на каталке, с трудом подняв с кровати, на нужные процедуры, но почему-то кардинально ничего не менялось. И вдруг оказалось — никакое не воспаление лёгких, а уже метастазы.

И однажды Лёля, думая, что мама спит и как всегда держа мамину руку в своих, склонилась в её уху и начала шептать: «Мама, я не уеду никуда с Эльдаром. И у меня с ним вообще ничего не было, это я его полюбила, но не он меня. Это я ему сказала о своей любви, а он…он ответил, что давно уже это