понял, но что не может меня обманывать: у него есть там, в родном городе в Дагестане, невеста, которую выбрали для него родители, и он никогда их не ослушается, тем более, что эту девушку, которой сейчас исполнилось 14 лет, он знает с раннего её детства, и родителей её знает, и все его родственники её знают, и все очень согласны с таким прекрасным предстоящим браком. Он сказал, что очень хорошо относится ко мне, но он не может и не хочет на мне жениться, и я должна это понять и не держать на него обиды…». Лёля шептала и шептала прямо в ухо маме, а мама лежала с закрытыми глазами, у неё опять была большая температура, казалось, что она вряд ли и слышит, но вдруг из-под век её поползли почему-то жёлтые большие слёзы… «Лёля, Лёлька, я так люблю тебя, ты только будь счастлива, а с кем — неважно…не бросай папу…». Она вроде бы даже и не сказала это, а только подумала внутри себя, но Лёля почему-то это услышала, обняла маму за горячую шею, уткнулась в неё, но не заплакала, а только замерла — надолго. А ведь до этого, все последние дни истаявшая на больничной койке Наташа была спокойна «как пульс покойника», и лишь бесконечно шёпотом лепетала, как навязчивый рефрен: «Мама, я хочу к тебе…мама, я хочу к тебе…», и вот вдруг оказалось, что она услышала Лёлькины слова, ощутила на своём пылающем лице неостановимые Лёлькины слёзы, ощутила на своей высохшей до лягушачьей лапки руке Лёлькины губы и тогда еле-еле смогла погладить этой лапкой мокрую Лёлину щёку и прошелестела то, что Лёля и услышала…

Наташа умерла через несколько дней, не мучаясь, благодаря врачам.

Отец очень звал Лёлю к себе на житьё на Кутузовке, мама его к тому времени почила. Он звал Лёлю на любых условиях: пусть приезжает и живёт со своим парнем, пусть они зовут сюда друзей на дни рождения, праздники. Несравнимо сильнее страха остаться на старости лет в одиночестве было в нём чувство разросшейся до гигантских размеров нежности к дочери, он хотел, чтобы они вечерами, хоть иногда сидели бы на кухне, вели бы неспешные разговоры, чтобы она рассказывала ему о своей жизни, своих делах, своей работе, да обо всём на свете, обо всём, чем она, доченька его единственная, живёт, дышит. Он хотел ждать её вечерами с работы и учёбы, кормить её в ночи её любимой жареной картошкой с сосисками и солёными огурцами, покупать ей просто так её любимые торты — лишь для того, чтобы баловать свою ненаглядную доченьку. И Лёля — согласилась, ведь та ещё детская любовь к папе так и осталась в ней жить уже навсегда, ей хотелось заботиться об этом родном и таком любимом старике. А ту двухкамерную конуру, в которой они когда-то жили с мамой, Лёля стала сдавать через агентство, ведь вскоре, хоть и без отца, должен был родиться малыш, и он будет жить, и деньги будут очень нужны. Лёля всё же рассказала папе, хотя он её об этом не спрашивал, что отец её будущего ребёнка — сокурсник, который полюбил Лёлю с первого же курса, полюбил так же болезненно-безнадёжно и утопленно, как она — своего Эльдара. И когда она, поняв беспросветность и утопичность своей любви к Эльдару, уже стояла на краю обрыва жизни, ей опять, как раньше, как всегда в минуты утопления, позвонил он, Славка, как будто почувствовал близость трагедии, и она сразу согласилась с ним встретиться: так плохо ей было…Она ни секунды ни о чём не пожалела, и вот теперь — будет малыш, но Славке она об этом ничего не сказала…пока…

Когда она рассказала об этом папе, то она даже не представляла, что человек может буквально зримо, на глазах наполняться таким сияющим светом. И в это время в распахнутые окна мягко влетели стаи прекрасных нежных синих птиц, которые уже никогда не покинули их жильё. Лёля и Игорь не могли знать, что откуда-то из далёкого далека, с высоких небес смотрит на них Наташа, они не могли знать, что есть неземное счастье, в котором купалась теперь Наташа, и с этим счастьем сравнимо лишь земное счастье дедушки, ждущего внука или внучку.

О Т Е Ц

(история, в которую никто не поверит, но которая была)

Когда родился третий ребёнок, точнее, третий сын, названный Павлушей, жизнь Володи и Веры, то есть, его родителей, окончательно закрутилась в скачущий мельтешащий калейдоскоп ускоренной кинохроники, в мелькающей череде которой невозможно разглядеть ни лиц, ни событий, ни окружающих обстоятельств. Старшему сыну Андрею было 12 лет, среднему, Александру, 10 лет, а им самим, Володе и Вере, 36 и 35 соответственно. Этот бешено закручивающийся смерч бытовухи, да ещё почти бессонные из-за Павлушки ночи, отупляющие мозг, сознание и превращающие человека в зомби, и не дали им вовремя увидеть, что их Андрей полетел вверх тормашками в глубокую пропасть…

Они жили на окраине Дегунино в убогой двушке убогой хрущёбы, но всё ж таки в отдельной, не обобществлённой конурке. Этот микроскопический домашний очаг был куплен ими почти сразу после женитьбы на все подаренные им деньги и плюс те, которые Володя ещё до свадьбы запахивал чуть не до потери пульса на основной работе в оборонном «ящике». Кроме того, Володя подрабатывал вечерним преподаванием в своей до сих пор боготворимой им альмаматер — ФизТехе, платили за это крошечки, но он всё равно не бросал, потому что ему просто очень нравилось преподавать, вообще работать со студентами, он от общения с ними как будто подпитывался энергией, даже при том, что неминуемо были среди них и совсем ленивые и тупые.

До свадьбы, чтобы накопить побольше денег, он ещё корячился на всех возможных чёрных подработках: то ночным грузчиком там, где не спрашивали ни про образование, ни про диплом, то ночным «бомбилой», благо, что у него уже была приобретённая за гроши раздолбанная «Таврия». Так что свою конурку они с женой купили, не влезая ни в какие долги, и вот уже несколько лет они тщательно копили на новую, большую берлогу, но незапланированное рождение третьего ребёнка (о его умерщвлении в самом зачатке не было даже не то что речи, но и мысли!!!) отодвинуло этот грандиозный план на неопределённое будущее время. И хотя чёрная, засасывающая со страшной силой поглощения и разрушения воронка бытия тянула их в омут, на дно, они изо всех сил не поддавались, барахтались