— Так где ты работал?

Этот вопрос вновь остался без ответа.

Неожиданно блатной пружинисто поднялся и, неторопливо шагнув вперед, произнес, но не первоходу, а братве, сидящей на «шконках»:

— Пацаны! Он — мусор.

— Кто? Где?

— Вот он — мусор?

— Во, бля, делов! — воодушевилась братва, и Юрий Иванович буквально всей кожей ощутил флюиды ненависти к себе.

— Братва, тихо! Я говорю, — немного повысил голос Паня, и сокамерники стихли. — Когда-то давно, в 1981 году, эта гнида поломала мне жизнь. Он тогда в Солнечногорске работал опером, серый макинтош носил… Там какой-то магазин грабанули, кто — неизвестно, так он на меня его и повесил. Помнишь, как ты, маромойка гребаная, меня, Серегу Панченко, током пытал? А как валенком с песком по ребрам бил, помнишь? А «слоника», когда противогаз на меня надевал и шланг пережимал? А как я в укрутке, «ласточкой», в твоем кабинете валялся?

Физиономия бывшего оперативника солнечногорского ГУВД в одночасье сделалась серой, будто вылепленной из гипса. Он был готов к любому повороту событий, но только не к такому. Да, все правильно: земля круглая, мир тесен. Но чтобы мир оказался тесным настолько, что смог уместиться в камере следственного изолятора…

А Паня продолжал:

— Ты меня еще спрашивал, где я был в ту ночь, когда магазин грабанули. У биксы я одной был, у соседки, да по молодости палить ее не хотел. А ты… Ломик какой-то подсунул. Вместе с замком… Я в тот год в институт хотел поступать, на детского врача учиться! И поступил бы! Ты понимаешь, блядь ты мусорская, что ты мою жизнь искалечил?! — И не в силах себя сдержать, Сергей Панченко смачно плюнул в лицо бывшего милиционера: тот был обескуражен настолько, что даже не вытер плевок, и слюна, стекая по лицу, повисла на кончике его носа.

— Да чо с бычьем этим рогатым базарить! — неожиданно в руке чернявого типа блеснуло что-то острое, наверняка заточенная ложка. Спустя мгновение Коробов наверняка бы хлюпал кровавой жижей на цементном полу, но Паня, мягко и властно перехватив татуированную руку с лезвием, произнес:

— Погоди, Шпала, это для него слишком просто. Мы с ним по-другому разберемся. И вообще, надо, чтобы все было по правилам.

Паня неторопливо подошел к окну, выключил вентиляторы и крикнул громко:

— Тюрьма, слушай! Это Паня, из сорок девятой хаты. На нашу хату заехал мент. Чо присудишь?

За свою милицейскую карьеру Юрию Ивановичу Коробову приходилось выслушивать немало угроз и пожеланий. Но столь замысловатых и изощренных, как теперь, он еще никогда не слышал.

Перекрикивая друг друга, братва из других камер советовала Пане все, на что способна арестантская выдумка, обогащенная смертельной ненавистью к органам правопорядка, притом пожелание уделать мусора всей братвой по очереди было самым мягким.

— Да чо советоваться? — возмущался Шпала. — Мент — он и в Африке мент. Валить вафла, и всех делов!

— Вот так-то, мусорила, — произнес Паня, улыбаясь.

Сильнейший удар в голову — и Коробов отлетел к параше. Неуклюже встал на четвереньки. Во рту сразу же сделалось солоно и гадко, из уголка разбитого рта потекла кровавая слюна. Но первоход так и не успел ее вытереть: невидимые, но сильные руки крепко сжали Юрия Ивановича в стальных объятиях, кусок мокрой простыни, свернутой тугим жгутом, прочно связал за спиной ноги с запястьями. Вывернутые назад руки, словно вздернутые на средневековой дыбе, были готовы выскочить из плечевых суставов.

Арестант даже не сопротивлялся. Сперва его долго били кулаками — по лицу, шее и груди, затем принялись бить ногами. Спустя минуту свитер, брюки и белье были разодраны в клочья. Неожиданно истязатели сильно наклонили его вперед, раздвинув при этом ноги, и Коробов почувствовал в заднем проходе резкую боль.

Но и это было еще не все. Вдруг Юрий Иванович ощутил, что его избитое, окровавленное лицо прикасается к какой-то гладкой и влажной поверхности. Он с трудом разлепил затекшие глаза, но так ничего и не рассмотрел. Правда, в нос сразу же ударил отвратительный запах дерьма и мочи… Внезапно послышался характерный звук спускаемой воды в унитазе, и на голову низвергся целый ниагарский водопад. Спустя минуту мокрую, всклокоченную голову арестанта извлекли из унитаза-параши.

Еще несколько ударов, и бездыханное тело бывшего майора МВД затолкали под нары рядом с парашей, на так называемый «вокзал»; арестант враз потерял сознание…

Коробов провалялся под нарами два дня. Вылезать наружу не представлялось возможным: во-первых, не оставалось сил, во-вторых, было очень страшно. Мало ли что придет в голову этим жутким и безжалостным уркаганам?

И лишь на третий день, почувствовав острый приступ голода и желание облегчить желудок, Юрий Иванович осторожно вылез из-под «шконки».

Сокамерники, занятые своими делами, не обращали на него внимания. Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, Коробов подошел к параше и опростался. Затем крадучись подошел к двери и, метнув в сторону блатных «шконок» затравленный взгляд, постучал.

— Хочешь из «хаты» ломануться — твое право, — неожиданно прозвучал голос Пани, и Юрий Иванович, готовясь к самому страшному, вжал голову в плечи. Впрочем, на этот раз репрессий не последовало, «смотрящий» лишь предупредил: — Только если нас запалишь, тебе уж точно не жить…

Через несколько часов бывшего милиционера отвели в другую камеру. И Коробов сразу же понял: лучше бы он оставался в камере Панченко. «Малява» об опущенном мусоре, который выломался из «хаты», наверняка пошла по всем «Серпам».

«Смотрящим» этой «хаты» был грузин Симон, и его ненависть к сотрудникам МВД, пусть даже и бывшим, превосходила все мыслимые и немыслимые пределы.

Сперва Симон заставил Коробова взять в рот свой член, на случай сопротивления в уши несчастного Юрия Ивановича были вставлены заостренные спички.

— Еслы укусыш, будэш глухым, — ласково предупредил «смотрящий». — А тэпэр сасы, скрыпочка, чтобы я кончил.

Делать было нечего — перспектива быть зверски избитым выглядела более чем реальной, и потому пришлось подчиниться. Симона сменил его кент Тенгиз, тоже грузин, того — еще один кент, затем — еще… Затем Юрия Ивановича поставили на четвереньки и, пристроив ему на спину порнографическую открытку, отымели анально. Во время принудительного акта блаженствовал и камерный онанист по кличке Ломоносов (названный так еще на зоне за то, что три года проонанировал на «сеанс» картинку с изображением великого русского ученого, даже не зная, кто это такой). Ломоносов, не стыдясь сокамерников, мастурбировал в открытую.

В камере нашлась иголка и тушь, а Тенгиз оказался неплохим кольщиком, то есть мастером по нанесению татуировок. И уже к вечеру под нижней губой «акробата» синели, грозясь загноиться, две разляпистые синие точки: классические татуировки «вафла».

— Жалко, што тушы болшэ нэту, — задумчиво прокомментировал Тенгиз, — мы бы эму на жопу улэй с пчолками накололы.