Оказав всем страждущим посильную помощь, дамы вернулись в большой дом и решили выпить чаю. Компанию им составил весь офицерский состав пациентов лечебницы.

Среди господ офицеров появление двух красивых женщин произвело настоящий фурор. Все наперебой стремились услужить дамам и занять их беседой. Правда, тема беседы постоянно касалась чего-либо неприятного. Но что еще могло служить предметом светского разговора в стране, погрязшей, как в болоте, в бесконечной войне (если к тому же народонаселение этой несчастной страны предпочитает заниматься исключительно антиправительственной деятельностью и неповиновением властям)?

Офицеры изощрялись в горьком сарказме, стараясь даже в столь безрадостной ситуации произвести на дам впечатление, блестнув остроумием.

Особенно усердствовал поручик Кривицкий, бросавший время от времени томные байронические взгляды на юную вдову. Он желчно прошелся по адресу каждого из представителей высшей государственной власти и сатирически обрисовал внешнюю и внутреннюю политику России, ее недавнее прошлое и ближайшие перспективы.

– Увы, сейчас для многих политическая интрига стала коммерческим делом. И неплохие дивиденды приносит, смею заметить. Впрочем, наши политики всегда любили устроить бойню, а потом проводить время на банкетах в честь сынов отечества, чья бессмертная память навек останется в сердцах благодарных сограждан. Разве не так? – задавался риторическим вопросом поручик.

(Во время своего страстного монолога, украшенного кое-какими свободолюбивыми изысками, Кривицкий, как ни странно, ухитрился ни разу не повернуть головы – его лицо все время находилось по отношению к дамам в романтическом положении анфас три четверти, столь любимом провинциальными фотографами…)

Без сомнения, теперь многие с горечью вспоминали начало войны, сопровождавшееся помпезными парадами, а также патриотическими изъявлениями восторга и верноподданнических чувств, стыдились этих чувств и хотели бы от них отречься.

И все же последняя тирада Кривицкого, полная желчного злорадства, показалась Анне Афанасьевне, потерявшей в числе означенных сынов отечества мужа, совершенно неуместной. Конечно, она не была избалована столь изысканным красноречием, но и поручику не следовало бы забывать, что он говорит с вдовой офицера…

– Наверное, ваш Кривицкий – какой-нибудь анархист, – прошептала Аня на ухо Елене Сергеевне. – Все эти господа любят красивые позы и долгие антиправительственные разговоры, а патриотизм для таких – пустой звук…

Между тем поручик Кривицкий, принявший внимание молодой вдовы за одобрение, постарался закрепить успех. Он потянулся за гитарой и усладил слух присутствующих исполнением романса, слова которого были чрезвычайно далеки от всего только что им сказанного.

– Настанет время, может статься,

К вам в сердце вкрадется любовь,

Вы перестанете смеяться,

И страсть заполнит вашу кровь.

Терзанья ваши сознавая,

Свои мученья искуплю…

Я вам таких же мук желаю,

Но я вас все-таки люблю,

– выводил он приятным, но несколько слащавым голосом, хорошо гармонировавшим, впрочем, с его иконописным ликом.

Во всяком случае, любовные стихи про страсть, терзания и муки много лучше вязались с его манерным образом, чем циничные политические речи…

– Как жаль, что сестра Евгения сбежала, – заметил штабс-капитан Салтыков, когда голос поручика стих. – Мы остались без нашего ангела милосердия. Кривицкий с Женей прекрасно пели дуэтом. Увы, нет в мире совершенства, и ангелам тоже надоедает добродетель…

– А вы уверены, что сестра Евгения сбежала, господин штабс-капитан? – подала вдруг голос Аня.

– Что вы имеете в виду, сударыня? – спросили сразу несколько голосов.

– С ней не могло случиться какого-нибудь несчастья? – Аня попыталась выразиться яснее.

– Несчастья? – удивился штабс-капитан. – В этих тихих местах?

– В этих тихих местах, господин штабс-капитан, за последнее время зверски убили четырех девушек, – скорбно заметила Анна. – Вы разве не слыхали об этом? Несчастных находили в лесу с перерезанным горлом… Я так в первый же день по приезде сюда столкнулась с похоронами одной из жертв.

Анины слова, без сомнения, произвели впечатление. Общество в столовой удивленно загудело. Как ни странно, похоже, никто из офицеров, живших в замкнутом мирке гиреевской усадьбы, и вправду не знал о происходивших в округе преступлениях, а если и слышал что-то мельком, то не осознавал всего ужаса происходящего.

Для деятельной Елены Сергеевны слова подруги также прозвучали откровением.

– Аня, а почему ты мне прежде ничего об этом не говорила? – спросила госпожа Хорватова с некоторым недоверием. – Я имею в виду – об убитых девушках? О чем угодно говорила, только не об этом?

– Как-то к слову не пришлось. Да и пугать тебя не хотелось, уж извини. Тут и так хватает всякого… Но я была категорически против, чтобы мы шли пешком через лес, именно поэтому. В лесу теперь слишком опасно. Там можно столкнуться с убийцей, нападающим на женщин, чтобы перерезать им горло…

– Боже мой! – закричала вдруг Елена Сергеевна. – Господа! Ночью нас в Привольном разбудили страшные крики, доносившиеся со стороны леса. Кричала женщина. Мы с Анной Афанасьевной даже выскочили из дома, полагая, что кому-то нужна помощь, но, увы, в темноте никого не обнаружили. А теперь выясняется, что пропала одна из медицинских сестер. Как же я сразу не сопоставила эти факты! На меня, должно быть, затмение нашло… С вашей Женей и вправду могло случиться несчастье, господа!

Штабс-капитан Салтыков вскочил и одернул китель.

– Господа! – обратился он к офицерам. – Я полагаю, долгие разговоры излишни. Необходимо прочесать квадрат, в котором были слышны крики. Елена Сергеевна и Анна Афанасьевна укажут нам место. Я пойду во флигель и соберу команду из нижних чинов. Надеюсь, что все, кто по здоровью в силах пройти большое расстояние, примут участие в поисках. Сбор во дворе через четверть часа.

Офицеров из столовой как ветром сдуло, и через несколько минут первые участники поисковой группы стали собираться во дворе под окнами усадьбы.

– Знаешь, Леля, а в этом штабс-капитане что-то есть, – задумчиво сказала Анна, глядя сквозь кружевную занавеску во двор. – что-то такое истинно мужское, благородное…

– О да, настоящий классический Валентин, – с улыбкой отозвалась Елена Сергеевна.

– Классический Валентин? – не поняла Аня.

– Вот именно. Как раз такому Валентину публика горячо аплодирует в четвертом акте «Фауста», признавая его эталоном благородства. Брат, мстящий за честь сестры. Наш Валентин тоже из тех, кто всегда готов вступиться за чью-нибудь честь. А это в отличие от картинного поигрывания мускулами – истинное проявление мужественности.