Когда четверо носильщиков вошли в мертвецкую, возле гроба перед пустыми стульями стояли только она да Флориан, сторожихи не было.

— Она у себя в комнате, переодевается, — пояснила Ольга.

За эти дни у нее не раз была возможность поговорить с отцовской сожительницей, но Ольга не захотела, она и с отцом с девчоночьих лет тоже ни разу не поговорила по-людски, не захотела поговорить. Только с Сильвано, с ним одним, она говорила и говорила без конца, всеми словами, какие только можно придумать, и постепенно изнемогла от этих речей так же, как прежде изнемогала от молчания.

Когда Унтерталлингер и Лакнер подняли гроб, оторвав его от дощатого настила, Флориан раньше них выскользнул в гостиную; спускаясь по лестнице вслед за мужчинами, что выносили отца в последний путь, Ольга слышала, как Флориан на кухне о чем-то толкует с матерью. Однако вскоре, еще на лестнице, он ее нагнал и сжатым кулаком то ли погладил, то ли ткнул крышку гроба, словно надумал с оставшихся ступенек спихнуть отца вниз.

Когда спустились с крыльца, идти стало легче, ноги понесли ее будто сами. По дороге ей то и дело бросались в глаза новые ограды вокруг пансионов, нарядные, из стволов молоденьких березок, сбитые вперекрест аккуратными ромбиками, не то что прежние, вкривь и вкось, заборы из лиственницы. Там, где в новых местах укрепили камнем откосы, кладка была уже бетонная, старых же подпорных стен, насухо, без всякого раствора, сложенных из валунов, почти не осталось. Пожалуй, сейчас она во многом готова была согласиться с отцом, хотя что толку от его проповедей, если почти ни слова из них сам он оказался не в силах претворить в жизнь.

Когда отца понесли вокруг церкви, ей в этом исполнении старинного обычая почудилась какая-то непристойность. Хотя всякого покойника они понесли бы точно так же, ей показалось, что отца несут как-то по-особому, словно напоказ, словно преступника; да и все их траурное шествие — сплошная показуха и больше ничего.

Вон, шляпы алыми гвоздиками украсили, да-да, у каждого музыканта за тульей местной тирольской шляпы пылает алая гвоздика, и капельмейстер, Райдер Тони, по случаю отцовских похорон тоже заткнул себе за тулью алую гвоздику из Ниццы, вон и в венке точно такие же гвоздики. Кстати, помянуть отца молитвой он так и не сподобился, и вряд ли просто от нехватки времени. В свое время его чуть ли не сутки допрашивали в полиции — это когда мачты высоковольтной линии подорвали и по вилле комиссара полиции кто-то палил из леса. Поговаривали, что задержанных итальяшки тогда даже пытали, чему якобы имеются неопровержимые доказательства.

У дома священника, в уголке возле крыльца, валялось несколько свежесрубленных кривых ольховых стволов с красными ранами на месте сруба. И там, где у деревьев отсекли сучья, тоже зияли свежие раны, розовато-кровавые, словно цветки шиповника. Почему-то ей вдруг ужасно захотелось ощутить со стороны Флориана — как будто он и вправду на такое способен — поддержку и помощь, хоть она и не знала, против кого помощь или ради чего, может, против всех и вся, в том числе и против самой себя.

Когда с колокольни, как перед воскресной мессой, ударили большие колокола, деревенская площадь, насколько Ольга могла ее оглядеть, была запружена народом вся. Двери «Лилии» стояли нараспашку, и из них все еще выходили мужики и парни, большинство, в том числе и молодые ребята, в черных костюмах, словно в парадных мундирах, брюки наподобие шаровар, без складки, и короткие, обычно чуть ниже пояса, пиджаки. Флориан надел темно-серый, в полоску, двубортный костюм отца, хотя перед тем ни он Ольгу ни о чем не спрашивал, ни Ольга его заранее ни о чем не просила.

С первыми ударами торжественного звона площадь пришла в движение, создавая внутри себя какой-то торопливо копошащийся, ей одной известный порядок: пожарная рота уже стояла шеренгой, красные полоски на брюках пожарных вытянулись по струнке, оркестр сам собой образовал каре, вокруг кишмя кишели разгоряченные и даже слегка веселые лица, лица под хмельком, с которых лишь постепенно сходил праздничный смех, безотчетный и беспричинный. Две учительницы, готовя детей к погребальному шествию, срочно выстраивали их в колонну. Перед порталом церкви Ольга увидела катафалк, наброшенное поверх гроба черное полотнище с серебристо-белой каймой. Да это же народное празднество, подумалось ей, нечто вроде казни, впрочем, это и есть казнь, самая настоящая, разве что отсроченная, казнь задним числом.

Сторожиха не пошла рядом с ней, не пошла и рядом с Флорианом. В одном из самых последних женских рядов Ольга лишь однажды, мельком, ее углядела, когда траурное шествие огибало церковь: вторая, другая — жена? женщина? — отца в коричневом костюме, в черной косынке на голове, брела в длинной веренице таких же, как она, деревенских баб. За спиной у себя она услышала чей-то сдавленный шепот:

— Кабы не ветер, погодка совсем весенняя, а так вон какая холодрыга, считай, все равно что зима.

Когда настоятель с двумя священниками в фиолетовом облачении вышел из церкви и встал у изголовья катафалка, на котором под гробовой крышкой и венком из гвоздик лежал отец, с колокольни надрывно и тонко затрезвонил похоронный колокол. Ольга обернулась и увидела старика крестьянина, который нерешительно, на ширину ладони приподняв над головой шляпу, другой рукой потирал стынущую лысину. «Да надень же, нахлобучь ты свою шляпу», — чуть не прошипела она в лицо старику, но промолчала. И горестно, всем телом вздрогнула, когда начальник пожарной команды гнусаво-пронзительным голосом гаркнул: «Тихо все!»

Голые ветки верхушки клена мягко колыхнулись за кладбищенской стеной, когда Филлингер и Фальт, Унтерталлингер и Лакнер на ремнях-помочах опустили гроб в могилу. Она услышала стук первых комьев земли, которые священник сбросил вниз маленькой лопаточкой. По обе стороны могилы были установлены два небольших, потемневших от старости медных котелка, и теперь торопливые руки окунали в эти котелки еловые ветки, дабы окропить могилу — многие, впрочем, кропили кое-как, наспех, брызгая на что попало, в том числе и на лица стоящих поблизости школьников. «Ну же, давайте, закапывайте, забрасывайте, затаптывайте ногами!» — приговаривала про себя Ольга, без разбора пожимая тянущиеся к ней руки, все новые и новые.

Вершины окружающих гор все еще покрыты снегом, в воздухе тихое покалывание и как будто легкий треск, как щелчок выключающегося тостера. Она почувствовала руку Флориана у себя под локтем, и тут же эта рука будто перехватила ей горло, перехватила куда сильней, чем траурный марш, от всей души наяриваемый оркестром. Людские фигуры вокруг замерли, словно вымерзший по зиме молодой перелесок. Апрельский ветер гонял по кладбищу холодный весенний воздух, и вдруг ей стало покойно до смерти, покойно и безразлично.

Вместе с Флорианом она направилась к «Лилии», его мать то ли в знак приветствия, то ли на прощание кивнула ей и вдоль кладбищенской стены побрела к школе, поэтому Ольга сама, первой, не пропустив впереди себя Флориана, толчком распахнула дверь трактира и как в омут ринулась в клубы дыма, винного перегара и в гвалт голосов. Слева, на той половине, куда смотрела трактирная стойка, столы были составлены в два длинных ряда.