Всех шотландцев зачислили в рейтарские эскадроны рейтарами и рейткнехтами, сквайрами или оруженосцами, выдали им тяжелые мушкеты, сабли, пистоли и плащи с польским орлом и шотландским андреевским крестом — косым синим крестом на белом поле. Особенно понравилась Джорджу шотландская шапка, натянутая на стальной шлем.

И вот Дуглас скомандовал:

— За Речь Посполитую и святого Андрея Шотландии — вперед!

Кони оказались перестарками, корды (польские мечи) ржавыми, мушкеты без фитилей. Плащ, полученный Лермонтом, был пробит пулями… И вообще джентльмены удачи имели бледный вид. Больше всех возмущался, конечно, рыцарь Огилви.

Начитавшийся рыцарских романов, Джордж Лермонт в Варшаве увидел, что ясновельможные паны и их король Сигизмунд III рассматривали шотландских воинов отнюдь не как сказочных героев, а как скот, быдло, которое умеет больно разить врагов, сохраняя польскую кровь, как разменную монету в крупной игре за власть и богатство в Восточной Европе. С первых шагов в карьере наемного солдата стал Джордж разочаровываться в своих мечтах. Когда через несколько лет прочтет он в аглицком переводе удивительную книгу под названием «Дон-Кишот Ламанчский», которую Мигель де Сервантес Сааведра (1547–1616), тоже бедный дворянин и воин, испанский, можно сказать, Лермонт, дописывал[42]как раз в первые годы военной одиссеи, московской Иллиады Лермонта, смеясь и плача над похождениями рыцаря печального образа, вспомнит он и свои приключения, спустившие его с неба, с романтических заоблачных высот, на грешную землю и развенчавшие в его глазах доброе старое лучезарное рыцарство, которое, могло статься, только в книгах и существовало. Увы, Четьи Минеи, и те усердно приукрашивали действительность, а то и грубо врали, описывая выдуманных святых.

Лермонт тоже чересчур верил рыцарским романам и книжным фантазиям, тоже мнил себя заступником правды и угнетенных, и прежде всего прекрасных дам, не мог за розовым туманом куртуазности видеть, как вовсе не по-рыцарски ведет себя двоеженец Питер Лермонт, родной его дядя, как хозяин дерет мальчишку-работника, тоже пустился в поход за призрачным блеском славы. Подобно ламанчскому идальго, он верил в свою звезду. Со мною Бог и святой Андрей! Шотландия, вперед! Но он, слава Господу и святому Эндрю, не был помешанным, как этот милый старый Дон-Кишот, и потому розовая пелена стала быстро спадать с его юных поумневших глаз.[43]

Варшавяне во все глаза глазели на шотландско-ирландских горцев, этих чудаков, решившихся за гроши помериться силами с московскими медведями. Впереди шли живописные волынщики в клетчатых твидовых шапках, плащах и юбках, повергавших поляков, особенно паненок, в неописуемое изумление. Сначала красочный строй двигался полушагом, оглашая лазурное поднебесье над Вислой боевым гимном, затем — контрмарш и вновь — полушагом вперед. Что-то очень древнее и дикое было в этом воинственном танце, унаследованном у легендарного Оссиана, позднее прославленного гениальным Макферсоном.[44]

Поляки обожали вплоть до наших времен «дефилады» — парады. На одной такой «дефиладе», самой большой и последней в Варшаве, Лермонт сподобился увидеть издали короля Сигизмунда и его сына Владислава с пышной и пестрой свитой в перьях и блестящих доспехах из сплошных лат, давно вышедших из моды из-за появления огнестрельного оружия. На «дефиладе» были Ходкевичи, Тышкевичи, Заславские, Вишневецкие, Сапеги, Чарторийские, Замойские — многие из них Рюриковичи или Гедиминовичи, то есть ополячившиеся потомки православных русско-литовских дворян. И Сигизмунду, и Владиславу предстояло решающим образом повлиять на судьбу неизвестного им дворянина из Абердина, поступившего на польскую службу и затерявшегося в строю конных наемников — шотландцев, немцев, французов, голландцев. Рыцарь Огилви, видно, изучал в свое время латынь, ибо, проезжая мимо короля, он вполголоса произнес знаменитое приветствие римских гладиаторов:

— Ave, Caesar, morituri de salutantl — «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют!» «Дефилада» прошла неудачно — несколько рыцарей, в том числе и не совсем трезвый рыцарь Огилви, свалились с коней, получилась куча мала, и король с королевичем в сердцах ускакали в свой замок, сопровождаемые сотрясавшей берег Вислы закованной в броню свитой.

В те дни король и королевич готовились к новому походу на Москву. Туда призывали их предатели — московские бояре, призвавшие в то Смутное время королевича Владислава на московский престол…

«Жить — значит воевать». Это древнеримское изречение Джордж вспомнил в Варшаве. Король Сигизмунд III превратил Речь Посполитую в огромный военный лагерь и сделал каждого шляхтича воином, да еще нанял армию иноземных воинов, сколько позволила ему довольно скудная после почти непрерывных походов и сражений королевская казна. Все в этой стране было проникнуто воинским духом. Вооруженные до зубов шляхтичи оказались отчаянными задирами. Один такой задира, в полунищем облачении, но с павлиньими перьями на ржавом шлеме, придирался к шотландцам, заявив недалеко от королевского дворца своим приятелям, таким же удалым оборванцам, как и он сам:

— Поглядите-ка, панове, на этих щеголей с голубыми андреевскими крестами! Словно мы сами не можем отстоять святой истинный крест, король набирает этих иноземцев и тратит на них последние деньги, а мы с вами ходим в лохмотьях! Что мы за шляхтичи, коли не можем шлюху купить, не говоря уж о пиве и бимбире! Пся крев, холера ясна!..

Шотландцы не могли понять смысл этой тирады, но польские ругательства они, конечно, уже освоили, а заносчивые, презрительные взгляды говорили сами за себя. В соседней улочке начались сразу три дуэли. Не прошло и пяти минут, как главный обидчик испустил дух от удара, едва не отрубившего ему голову, двое его приятелей корчились от тяжких ран на земле, а шотландцы поспешно уходили, уводя с собой раненного в грудь земляка. Рыцарь Огилви, чьим оруженосцем был назначен Джордж Лермонт, весело насвистывал боевой марш своего клана — это он убил нахального пана.

На следующий день Дугласа вызвали к вельможному князю Потоцкому.[45]