Она знала, что он обязательно согласился бы. Но нельзя же так сразу… Нельзя же… Надо же, чтобы он… чтобы она… Мила же не какая-нибудь…

Выскользнув из объятий, она посмотрела на Цебоева и расхохоталась. Все его лицо было измазано ее коричневой помадой. Владимир, глядя на нее, рассмеялся тоже.

Потом они умывались, продолжая хохотать. И стало легко. Уже не тряслись руки, не стучало молотом сердце, не звенело в висках. Мила заново накрасила губы, подала ему руку и сказала:

– По-моему, теперь можно ехать.

– По-моему, тоже, – согласился он.

Цебоев повез ее, как и договаривались, в Пушкин. Оставив машину на стоянке перед Лицеем, в котором провел юные годы солнце русской поэзии, они прошли в Екатерининский парк. Вечер был чудным: тихим и теплым, а потому народу в аллеях оказалось много. Мила шла с Владимиром за руку и удивлялась тому, что вовсе не стыдится его неидеальности. Она бросала быстрые взгляды на его лицо, которые он мгновенно ловил, и тут же улыбался в ответ. Ей нравилось, как он улыбался. Странно, но он вообще ей нравился, несмотря на явную неуклюжесть и даже… некоторую косолапость. Он нравился ей… нравился… Миле даже не приходило в голову спросить, продвигается ли расследование ее дела. Ей это было не очень интересно. Беспечно, как бывало только в ранней юности, она всей грудью вдыхала запахи цветущего лета и почти ни о чем не думала.

Когда они подошли к Камероновой галерее, Владимир предложил сфотографировать ее мобильным телефоном, поскольку камера в нем хорошая. И Мила принимала красивые позы, которыми славились модели на подиумах, и улыбалась. И ей было наплевать на то, что рядом молодые красавцы фотографировали ослепительно прекрасных юных девушек. Она не стеснялась их. Она не стеснялась ничего. Ей было хорошо. Ей было весело. Она была счастлива.

Они гуляли по аллеям парка до того момента, пока не объявили о его закрытии.

– Ну… куда теперь? – спросил Цебоев, и глаза его стали серьезными.

– Домой, – ответила Мила, не желая уточнять, куда именно.

Он кивнул, потому что надо было еще доехать до Петербурга. Принятие решения о том, что делать дальше, можно отложить минут на тридцать-сорок.

– Ну и? – спросил Владимир, не глядя на нее, когда пришла-таки пора принять какое-то решение.

Мила, которая размышляла об этом всю дорогу до города, еще минуту подумала и сказала:

– Пожалуй, поехали… ко мне, Володя…

Она решила проверить, как ее квартира, которая полна вещами Романца и… как ни крути… воспоминаниями о нем, примет Цебоева. Не отторгнет ли? Не покажется ли ей, что она слишком далеко зашла с сыщиком, которого легко выносить на тенистых аллеях старинного парка, но трудно будет терпеть на тех простынях, на которых она обнимала Олега.

Владимир не говорил Миле ни слова все то время, пока они ехали к ее дому. Так же без слов он запер машину и вошел вслед за ней в подъезд. Он не смотрел на Милу в лифте, отводил глаза на лестничной площадке и даже не помог ей открыть дверь, хотя ключ почему-то плохо поворачивался. Он словно передал ей все полномочия. Самоустранился. Она должна решить, в какой момент прогнать его или… оставить.

Квартира дохнула им в лицо густым запахом пионов.

– Ты знал… – тихо сказала Мила.

– Что знал? – спросил он.

– Ты знал, что этот запах колдовской… Ты специально заставил меня оставить здесь цветы.

– Я просто не хотел, чтобы они завяли, пока мы будем гулять в парке.

– Ты все врешь! – сказала она и резко обернулась к нему.

– Я люблю тебя, – выдохнул он в легком сумраке коридора.

– Ты все врешь! Все врешь! Все врешь! – твердила она. Ей хотелось плакать. Она понимала, что никакие эманации, исходящие от вещей Романца, не смогут помешать ей оставить у себя Цебоева. Будут все те же простыни, та же она, Мила, только человек рядом с ней будет совсем другой… И с этим надо как-то свыкнуться, как-то понять и принять во всей простоте и естественности.

Владимир не стал разубеждать ее ни в чем. Он просто обнял ее и прижал к себе. Она заплакала. Ей было неприятно, что она плачет. Она помнила, что заплакала и в тот раз, когда впервые испытала любовный восторг с Романцом. Ей не нравилось, что она повторялась, хотя с ней рядом другой человек и вообще все другое… Она вообще должна стать другой, но почему-то все та же…

Цебоев не торопил ее, не утешал. Они стояли, обнявшись, в коридоре. Он ждал, когда она вдоволь наплачется. А она почувствовала, что успокаиваться не хочет. Ей так уютно плакать на его груди. Это ничуть не хуже, чем ощущать на своем теле его поцелуи. Это так же чувственно и эротично. Но слезы вдруг закончились сами. Владимир понял это сразу, приподнял к себе ее лицо и поцеловал в соленые губы.

– Я люблю тебя, – еще раз сказал он, и она уже не стала уличать его во лжи. Она хотела, чтобы он ее любил или хотя бы делал вид, что любит.

– У меня в доме нет каменных шаров, которые чистят память от ненужных воспоминаний, – прошептала ему она. – У тебя много лишних воспоминаний?

– Полно, но они ничуть не мешают мне любить тебя… – с легкой усмешкой ответил он.

– Тогда люби меня, Володечка…

– Я люблю… Я всегда буду любить тебя…

* * *

В собственной комнате, на тех же простынях, что помнили Олега Романца, Мила отдавалась другому человеку и понимала, что он говорит ей правду. Он любит ее, по-настоящему любит. Именно он, а не Олег, сделает ее счастливой и подарит наконец покой истерзанному ревностью сердцу. Владимир не подаст никакого повода для ревности. Он не сможет никого любить, кроме нее. А что же она? А она будет рада тому, что любит он. В конце концов, часто так бывает: один любит, другой – только принимает любовь. Между прочим, вовсе не от каждого захочется ее принять. Вот если вспомнить, к примеру, Алика… Нет, лучше не вспоминать… Эх, жаль, что в ее доме нет волшебного шара из лазурита. Но можно отключить память волевым усилием. Вот, пожалуйста… она уже забыла и об Алике. Она станет думать только о Владимире. Мила будет с благодарностью принимать его любовь. Он ни за что не догадается, что она не… А может быть, да? Как же трудно разобраться… А может, и не надо разбираться? Надо целиком отдаться ощущениям и чувствам. А мысли… ну их…

На следующее утро после того, как Цебоев ушел, Мила принялась лихорадочно собирать вещи Олега и поминутно выбегать на лестницу, чтобы выбросить в мусоропровод то зажигалку, то его любимую чашку с изображением тонконогого вороного коня. Миле не приходило в голову собрать вещи в какой-нибудь пакет, чтобы выбросить все разом. Ей нравилось избавляться от каждой вещи в отдельности. Она смаковала процесс уничтожения воспоминаний о Романце. Олег, конечно же, переживет и без своих шлепанцев, и без футболки, и без туалетной воды. Купит новые вещи, не разорится.

Когда в квартире не осталось почти ни одного предмета, связанного с Олегом, Мила задумалась. А как же ее наряды? Она же одевалась у Романца… Можно, конечно, и их выбросить, но… Нет, не стоит… Эти платья не столько от Олега, как ее бывшего любовника, сколько от художника. Сама Мила очень огорчилась бы, уничтожь Олег панно из ткани «Ива», которое висит у него дома, на Васильевском, в спальне. В общем, ей пора остановиться и прекратить заниматься ерундой. Вещи ни в чем не виноваты. Как сказал Володя, ненужных воспоминаний полно, но они не помешают им любить друг друга. Любить? Неужели все-таки любить?