Увольнение.

Заявление – на стол.

Начальница отдела кадров спросила в недоумении:

– Что случилось-то?…

* * *

Да так, знаете. Ничего.

* * *

И не случится.

* * *

Теперь.

* * *

Уже.

* * *

Прощальный тортик.

* * *

Так, возможно, чувствует себя человек, которого реанимируют – и здесь, и не здесь. Печать, отметина. Превращаешься в собственный портрет, и фото будто проявляется, но – наоборот. Бледнеет силуэт, стираются черты.

Неподвижное окружение. Четкие, застывшие фигуры. Им не вмешаться. Они глядят в объектив, ощущая, как тает, растворяется сосед.

Наверно, там ему будет лучше.

Оттуда не возвращаются.

Никто не знает, как там.

Гражданское чаепитие.

Прощальная горсть.

Глухой удар.

Это двери.

Поезда.

Вздохнули, зажевали, отвлеклись, приступили к служебным обязанностям.

июнь – сентябрь 2000

1996 – 2000

ТРИ ЧАЯ, ДВА КОФЕ

Живые улитки, живые улитки,

Живые, живые улитки

А. Хвостенко

– Ну так вот, – рассказывает Аспирян. – Приходит ко мне Полина Адамовна Подолина и говорит: возьми мужичка, он здоровый. Ну, был инсульт, что поделать, но так – здоровый и хороший. А я тогда еще не знал, кто такая Полина Адамовна…

Мы идем по асфальтовой дорожке через лес. Раннее утро, заспанный туман, перестук колес далекой электрички, который быстро стихает, но его подхватывает поднебесный дятел. Справа – бандитские дачи, слева – сосны и хвойный ковер, сухой вопреки осенним дождям. Смотрим под ноги: как бы не раздавить улитку, их тут ужас, сколько. Они, ничего не соображая, ползут на асфальт, где и замирают под гипнотическим воздействием открытого пространства.

– И привозят дедушку, – продолжает Аспирян. – У него – гипертония, склероз, семьдесят три года – плюс-минус два или три, а можно и десять лет, – это, как известно, роли не играет. Пара инфарктов… в общем, то, что само собой разумеется, можно не называть. Диабет. Ладно, и это стерпим. Но у него, – Аспирян начинает загибать пальцы, – гемофилия…

Я зловеще, с пониманием киваю.

– То есть – никаких уколов, кровищей изойдет. Во-вторых – аденома простаты, ссать не может, – Аспирян загибает второй палец, – и поэтому у него в брюхе дыра с трубкой. А вдобавок – огромная паховая грыжа. Яйцо – до колена! Меня спросили: почему он перестал ходить? Я так и ответил: может быть, яйцо по ноге стукнуло, вот она и подвернулась?

Аспирян заведует отделением оперированных мозговиков.

– А самое любопытное, – он, подождав, когда я отсмеюсь, понижает голос, – это то, что самого-то инсульта у него, похоже, и не было. Вот все было, а инсульта – нет…

Мы спускаемся по крутому песчаному склону, выходим на узкий мост через речку с густой водой цвета хаки. Каждое утро, проходя через мост, я вспоминаю про целебный источник, расположенный неподалеку. А также про длинную одинокую трубу, торчащую из берега. Эта труба тянется из-под самой больницы, из нее постоянно выливается в речку нечто. Источник популярен. Говорят, он расположен выше по течению. Но я, сколько ни хожу, не заметил вообще никакого течения, а категории «выше-ниже» плохо применимы к нашей равнинной, болотистой местности.

Вокруг – березы, сосны, бурый отсыревший папоротник. Чтобы увидеть больницу, надо подняться по лесенке от моста. Скоро эта лафа кончится, лесенка зимою превращается в каток. Кряхтя, осиливаю ступени. Сумка сегодня тяжелая, потому что я дежурю сутки, и в ней – продукты питания, бритва, художественная литература и еще разная мелочь.

Мы выбираемся наверх и с ритуальной обреченностью смотрим на застекленную букву «Д», растянутую вширь, с двумя пристройками в качестве ножек – больницу. Нет, на букву она не похожа – слишком длинная. Скорее, на безголового пятиэтажного тролля из серого кирпича и стекла, который присел отдохнуть. Это я сейчас из кожи вон лезу, стараясь подобрать впечатляющее художественное сравнение. В действительности ежеутреннее созерцание этого здания не возбуждает никаких чувств, кроме приевшейся, не слишком острой тоски. И потому отчасти театральны наши вздохи – по причине непротивления судьбе.

– Я давно подозреваю здешние болота, – делится со мной Аспирян. – Неспроста все это. От них какие-то испарения исходят, что ли… Люди поживут, поживут и начинают меняться.

Помню, он утверждал, что научился отличать сестрорецкого бомжа от, скажем, зеленогорского. Я чувствую, что и во мне постепенно просыпается такое чутье. Городок в самом деле особенный, в нем присутствует что-то отвязанное, отмороженное, но в то же время – мирное, свободно плавающее, засыпающее на ходу.

В качестве иллюстрации – недавний случай из жизни. Лежал в реанимации человек, больной и буйный, а потому – голый и накрепко привязанный к койке за все четыре конечности. И катетер стоял у него с целью активного выведения мочи, ибо дело шло о серьезном отравлении чем-то крепким. Бригада не догадывалась, что ей достался опытный клиент, весьма искушенный в преодолении всякого рода препятствий и затруднений. Совершенно неожиданно для всех больной вскочил, разорвав ненавистные путы, и бросился прямо в окно. Этаж был первый. Избавляться от катетера беглец не стал. Разбив стекло, изрезанный, окровавленный тарзан пустился наутек, в прогретые солнцем леса. Доктор Кафельников стоял, задумчиво притоптывая ногой, обутой в тапочек, и повторял вполголоса гамлетовский вопрос: «бежать или не бежать? „Наконец, все решили бежать. И бежали действительно все, человек двенадцать – по больничному двору, через шоссе, в курортную зону. А по пути осведомлялись у прохожих: в какую, дескать, сторону побежал голый человек с торчащей из члена трубкой? Никто не удивился. Никто. Не было ни наморщенных лбов, ни вздернутых бровей, ни прочих признаков замешательства и недопонимания. Местные жители, как один, с готовностью, отвечали: «Вон туда!“ и возвращались к прерванным делам…

…Девять пятнадцать.

– Когда у нас было заседание по поносам… – Аспирян хочет поведать о чем-то еще, но мы уже пришли, и он обещает досказать после.

– Три чая, два кофе, – прошу я у лоточницы в холле. Та вручает мне пять пакетиков, я прячу их в сумку. Кофе сейчас, чтобы проснуться, кофе на следующее утро, чай – на день, три пакетика можно дважды залить кипятком. Итого – шесть чаепитий, плюс халява. Лифтер мне кивает, следом за мной запускает в грузовую кабину трех-четырех мозговиков. Те заходят медленно, подволакивая ногу и прижимая к груди скрюченную руку. С ними работать – одно удовольствие: тихие, смирные кабачки, однажды и навсегда узнавшие себе цену. А вот травматики большей частью невыносимы, и я сочувствую олимпийски спокойному Аспиряну, который их пользует. С другой стороны, Аспирян сочувствует мне.