А еще из головы не шел Сергуня. Ворожцов размышлял о странностях человеческой натуры. Днем казалось, что ужас произошедшего не отпустит никогда. А сейчас… Ничего не изменилось. Сергуня все так же мертв. На блузке Наташкиной все то же спекшееся пятно. И сами они все в том же жутком лесу на краю Зоны. А жизнь, как ни крути, продолжается, и трагедия, такая страшная и такая непереносимая, уже отдалилась. Боль притупилась.

Когда блондинчика размазало в аномалии, Ворожцову казалось, что он никогда больше не сможет есть мяса. А сейчас не только он, даже Казарезова трескает кашу с тушенкой за обе щеки. Видимо, организм берет свое. Оно и правильно. Телу до лампочки душевные терзания. Иди оно на поводу у рефлексий, человечество давно бы вымерло.

— Кто дежурить будет? — спросил мелкий, облизывая ложку.

— Все по очереди, — отозвался Тимур. — Сначала Ворожцов, потом ты, утром я. Девчонок не эксплуатируем.

— Чего это ты утром?

— Под утро спать больше всего хочется, — охотно поделился Тимур. — А я себе как-то больше доверяю.

Ворожцов отвернулся. Знал, что Тимур посмотрит на него, знал, что уже смотрит. Чувствовал. Потому и отвернулся. Никак не поймет, что им сейчас надо быть единым целым, а не грызть друг друга. Только вместе смогут выйти. Поодиночке — не выбраться.

Окончательно стемнело. Лес зашевелился, зашуршал невидимой ночной жизнью. Звуки были незнакомыми и пугающими. Разве что костер трещал привычно. Сторожка высилась рядом страшным остовом с черными провалами дверей и окон, похожая на огромное мертвое животное.

Кто здесь жил раньше? И когда было это «раньше»? Говорят, до взрыва, после которого образовалась Зона, был еще один взрыв. Рванула атомная станция. Ворожцов даже читал об этом, но это было давно, еще до его рождения, и казалось преданием глубокой старины, как революция семнадцатого года или отечественная война двенадцатого.

Леся собрала миски, ополоснула, сложила на траву в тамбуре и полезла в палатку.

— Спокойной ночи, — сказала, снимая кроссовки. — Наташ, ты идешь?

— Мне в туалет надо, — тихо поделилась Казарезова и просительно посмотрела на Ворожцова: — Проводишь?

Сверкнули в темноте глаза Тимура. Победно сверкнули, будто он только что выиграл крупное сражение. Ворожцов вздохнул, поднялся и кивнул.

— Конечно.

— Только ты вперед иди, — шепнула Наташка, чтобы услышал только он. — Я боюсь.

Ворожцов молча побрел к кустам. Оставлять Тимура с Лесей ему не хотелось, но не бросать же напуганную девчонку одну в темном лесу. Наташка тихонько шлепала сзади. Даже шаги ее стали какими-то подавленными, притихшими, сломленными. Ворожцов зашел за деревья, остановился перед кустами. Включил налобный фонарик, посветил. На всякий случай поводил из стороны в сторону наладонником. Чисто.

Кивнул Наташке:

— Давай.

Казарезова шагнула к кустам, расстегнула пуговицу, замялась. Посмотрела на Ворожцова с мольбой в глазах.

— Только ты не уходи, пожалуйста.

— Не уйду, — пообещал Ворожцов.

Наташка сделала пару шагов, присела. Вжикнула молния. Ворожцов отвернулся, лишая девчонку источника света.

— Посвети, — мгновенно донеслось от кустов.

Стараясь не смотреть, Ворожцов повернул голову.

Куда бы глаза спрятать. А Сергуня, наверное, сейчас бы пялился. Хотя если б не Сергуня, Наташке проводник не понадобился бы.

Снова чиркнула молния. Зашуршало. Ворожцов открыл глаза, только теперь сообразив, что зажмурился от греха подальше.

— Все?

Наташка кивнула.

— Тогда идем.

Стараясь не смотреть на Казарезову, он зашагал к костру. Но Наташка, словно нарываясь на неловкость, догнала, схватила под руку с таким остервенением, с каким тонущий цепляется за соломинку.

У костра никого не было. Из одной палатки доносилось сопение Мазилы. Из другой — тихое перешептывание. Чертов Тимур все-таки увязался за Лесей. Что он ей там сейчас втирает, на что подговаривает? Чего хочет?

Кровь застучала в висках. Ворожцов сел возле костра и опустил голову на руки. Наташка как приклеенная опустилась рядом. Только сейчас он заметил, что ее трясет. То ли замерзла, то ли нервы совсем сдали.

— Обними меня, — попросила она едва слышно.

В первый момент ему показалось, что ослышался. Ворожцов посмотрел на Наташу. Та подалась к нему, в глазах бурлило что-то безнадежное. Ему стало страшно.

— Слышишь? — добавила Наташка чуть громче.

Ворожцов неловко раскинул руки, обнял. Она прижалась к нему всем телом. Подалась вперед. Он не понял, скорее, почувствовал, что тянется для поцелуя. Тянется, ждет ответа. От него. От Ворожцова. А он…

Он думал о том, что происходит сейчас там, в палатке. О том, что шепчет Тимур Лесе.

Поцелуй вышел неуклюжий. Совсем не такой, какого ждала Наташка. Ворожцов прижал ее крепче к себе, лишая возможности повторить попытку. Наташа затихла. Какое-то время сидела тихо, как мышь. Потом спросила совершенно отчетливо и трезво, словно не было того безумия, которое терзало ее весь день:

— Мы ведь все так… как Сережа?

— Нет, — помотал головой Ворожцов, чувствуя, что сам до конца не верит тому, что говорит. — Нет, все будет хорошо. Мы доберемся, куда планировали, и выйдем из Зоны.

— Неужели твой брат не мог поближе экспериментировать?

— Аппарат надо было настроить на аномалию, — попытался объяснить Ворожцов то, что сам не совсем понимал. — Где аномалию нашли, там и настроили.

— Безумие какое-то, — пробормотала Наташка, вызывая в его памяти образы из прошлого…

— …безумие какое-то, — качает головой Лешка Эпштейн.

Лешка — старинный друг брата. Павел учился с ним в школе, потом в институте. Лешку выперли с четвертого курса за неуспеваемость. Но он всем говорит, что сам ушел. Отчасти это правда — если бы Лешка захотел, мог бы восстановиться. Но гордость взыграла, и он ушел, сказав, что не желает иметь ничего общего с теоретиками, рассусоливающими на ровном месте и не знающими, о чем говорят.

Павел говорит, что это ребячество. Ворожцов верит брату, но гордая поза Лешки подкупает и вызывает уважение.

На выпады Лешки Павел не отвечает.

— Это дурь, Пашик, — продолжает поддевать Эпштейн. Павел терпеть не может, когда его называют Пашиком, Лешка это знает и дразнит целенаправленно. — Полная дурь. Павел Ворожцов и его научный руководитель кабинетный червяк Василий Александрович Иванченко попрутся в зону отчуждения проверять свои теоретические выкладки.

— Ну да, — поддается брат, задетый за живое. — Профессор Иванченко, конечно, ни черта не знает. Потому он и профессор. То ли дело недоучка Эпштейн. Он все знает уже по факту фамилии.