на тропу, и тут откуда-то взялась белка. Зверушка громко цокнула и перескочила со ствола на ствол, обрушив вниз снежную шапку. Этого оказалось довольно: Аполкина кобыла испуганно шарахнулась от страшного зверя, наездница, завизжав, выпустила повод, соловая подскочила на всех четырех ногах и очертя голову помчалась по тропе, подгоняемая воплями очумевшей со страху дуры.

Миклош от души выругался и стремительно развернул вороного. Горе-наездницу следовало остановить, пока она не рассадила себе голову о какой-нибудь пень. А неплохо бы… Витязь поразился подлой мысли и торопливо послал коня за исчезающей в ельнике женой.

3

Ландышей не было, был слежавшийся синий снег, в котором тонула знакомая поляна. Ручей весело скакал по своим валунам, только никто на них не танцевал. А она чего ждала? Барболка сунула руку за пазуху, нащупав приблудное ожерелье. Бросить в воду или на ель повесить?

Хорошо все-таки, что она не поехала с Аполкой в столицу, уж больно чудно́й та стала, когда проснулась. Вроде все как раньше, а муторно и дышать тяжко. Барболка терпела, сколько могла, но в последнюю ночь не выдержала, сказала Палу. Тот долго молчал, перебирая косы жены, потом махнул рукой:

– Оставайся. Сердце, оно больше головы знает. Скажу, нельзя тебе.

И сказал. Миклош с Аполкой уехали, и тут сакацкой господарке приспичило ветряное ожерелье отвезти, а Пал с ней отправился. И хорошо.

– Барболка, – рука витязя легла на плечо жены, – родник я слышу, а что здесь еще?

– Ель, – принялась объяснять женщина, – посреди поляны. Большая, больше я и не видала. Камни серые, и в ручье, и рядом. Летом тут ландыши растут, а сейчас снег везде, только валуны голые.

– Один на лошадиную голову похож? – спросил Пал странным голосом. – И на нем трещина, словно молния?

– Да, – удивленно кивнула гица.

– Я видел это место. Во сне. И тебя тоже видел. Ты пела, в волосах у тебя были ландыши. Я тебя целовал, а ты смеялась.

Это был Пал, а не ветропляска! Пал! Им приснился один и тот же сон, в котором Пал был здоров, но сны уходят.

– Жизнь бы отдала за твои глаза, – прошептала женщина.

– Не говори так никогда! Слышишь, не говори! Да еще здесь!

Что с ним? Он еще никогда на нее не кричал. Как же он ее любит! А она? Перевертыш совсем ей голову заморочил.

– Прости, – тихо сказал муж.

Он ее никогда не обидит, а вот она…

– Я, когда на пасеке жила, – торопливо затараторила Барболка, – часто сюда ходила.

– Не только ты. – Пал опустился на камень. – Непростая это поляна. Я слепой, а знаю, где – валуны, где – елка. На краю бересклет растет?

– Растет… Не осыпался еще.

– Он всегда в таких местах растет. Здесь охотники коней поили да спутники плясали. Где они пляшут, ночь светлее, даже моя…

– Я видела ветропляску, – прошептала Барболка, – и здесь, и в Сакаци тоже. Пал, я люблю тебя. Ты даже не знаешь как.

– Знаю. – Черные глаза близко-близко, ну за что ему эта ночь вечная?!

– Спой, – попросил Пал, – что тогда, на дороге.

Барболка глянула в розовеющее небо и тихонько запела:

- В алом небе молния, молния,

О тебе всегда помню я.

В синем небе радуга, радуга,

Ты целуй меня, целуй радостно…

4

Проклятая кобыла оказалась на удивление выносливой и резвой. Миклош гнал вороного галопом, но единственное, что ему удавалось, – это не потерять Аполку из виду. Бросить бы дуру и вернуться, но есть вещи, которые убивают не хуже меча. Жил человек, жил, потом сотворил несотворимое и умер. Вроде ходит, говорит, ест, а на деле – упырь, мармалюца, гость холодный. Нельзя женщину в лесу бросать, даже если она тебе муторней жабы болотной. Нельзя, и все.

Соловая вскинула задом и снова свернула. Миклош и представить не мог, что в Черной Алати больше дорог, чем в Агарии. Аполка давно уже не кричала, но в седле каким-то чудом держалась, только долго так продолжаться не может. Вороной на пределе, еще немного, и упадет, да и смеркается уже. Через час себя не поймаешь, не то что одуревшую лошадь. Путь перегородил сучковатый ствол, и витязь придержал жеребца, не будучи уверен, что бедняга с ходу перескочит преграду. И как только здесь прошла соловая? Взгляд Миклоша скользнул по дороге, впереди лежал нетронутый снег, на котором отпечаталась цепочка следов, но какая-то странная. Словно у оставившей ее лошади была лишь одна нога. Морок одноногий! День по кругу водил, ночью за горло схватит!

Сын Матяша по праву считался отважным, но сейчас ему стало жутко. Лес стоял частоколом, небо темнело, только на западе багровела закатная стена. Куда его занесло, Миклош не представлял, но когда теряешь дорогу в дурном месте, доверься коню. Витязь отпустил поводья, вороной всхрапнул, свернул с тропы и, увязая в рыхлом снегу, бросился прочь от ощетинившегося сучьями бревна и страшного следа.

Погони Миклош не боялся, время у него еще было, пусть и немного. Нечисть боится закатной бездны сильней ночной тьмы и дневного света, но рябиновый час короток, и после него нет человеку защитника, кроме себя самого. Поддашься страху – тебе конец, не струсишь – может, и доживешь до рассвета. Мекчеи был не из робких. Когда проклятая тропа скрылась из глаз, витязь остановил коня на какой-то прогалине, торопливо содрал подбитую мехом куртку, стащил рубаху, снова оделся, обтер теплым полотном взмыленного коня и вновь вскочил в седло. Жеребец тряхнул гривой, принюхался и уверенно порысил на закат. Судя по всему, ничего страшного рядом не бродило. Наоборот, было на удивление спокойно, а потом Миклош услышал песню. Кто-то пел прямо в лесу, чистый, звонкий голос сливался с ветром, а может, это пел ветер, обещая весну, птичьи стаи в синем небе, высокую радугу над зеленым юным лесом.

Песня рвалась сквозь сгущающиеся тени, разгоняя страх и одиночество. Замученный жеребец и тот вскинул голову и радостно заржал, и ему ответили другие кони. Выбрался! Вечные Охотники, выбрался!

5

Барболка смотрела на Миклоша Мекчеи и не верила своим глазам. Сын господаря уехал в полдень с женой, сыном и немалым отрядом, а вернулся один-одинешенек. Конь заморен, сам без плаща, и лицо какое-то странное.

– Кто здесь? – хрипло спросил муж.

– Я, дядька Пал, – пробормотал Миклош, глядя на Барболку, – заблудился…

– Поезжай вперед, птиченька, – бросил Пал, и Барболка тронула поводья. Недавняя радость сложила крылья, отчего-то стало страшно. Женщина глянула в догорающее небо. Как они задержались там, у ели. И ожерелье она повесить забыла. Барболка тронула теплый жемчуг, стало немного легче. Почему вернулся Миклош? Почему ее отослали? Она не Аполка, всякое повидала.

– Барболка! – вдруг крикнул Пал. – Поворачивай! Скачи