– Вы были неправы, решив, будто вам не для чего больше стараться. Даже утратив самое дорогое, нельзя опускать руки, ведь стараться можно и для блага других людей. Пусть не мы, зато кто-то другой будет счастлив. Я ощутила это с особой силой в минуту наибольшей скорби. Я не могу себе представить, как бы я перенесла свое несчастье, если бы это чувство не пришло мне на помощь и не влило в меня новые силы.

– Мое несчастье несравнимо с вашим, – сказал Уилл, – как горько было сознавать, что вы меня презираете.

– Мне было тяжелее… нет ничего горше, как дурно думать… – порывисто заговорила Доротея и замолкла.

Уилл покраснел. Ему казалось, Доротея каждым словом подтверждает свою убежденность в том, что их разлука неизбежна. Он помолчал одно мгновение и с жаром произнес:

– Мы, по крайней мере, могли бы себе позволить разговаривать друг с другом без обиняков. Я ведь должен уехать… мы должны расстаться… так что вы можете смотреть на меня как на человека, находящегося на краю могилы.

Он не успел договорить, как ослепительно вспыхнула молния, и лица их, казалось, озарил трагичный свет обреченной любви. Доротея отпрянула от окна, Уилл метнулся следом и сжал ее руку, они застыли, глядя на грозу и держась за руки, словно двое детишек, как вдруг раздался страшный треск, затем глухой рокот, и хлынул дождь. Тогда они опять, все так же держась за руки, повернулись лицом друг к другу.

– Мне не на что надеяться, – сказал Уилл. – Даже если бы вы любили меня так же сильно, как люблю вас я, даже если бы я был для вас всем, это ничего не изменило бы. Я, вероятно, на всю жизнь останусь бедняком. Не будем предаваться фантазиям: нас ожидала бы жалкая участь. Нет, быть вместе нам не суждено. Я, возможно, поступил неблагородно, добиваясь от вас этой встречи. Я хотел уйти без объяснений, но не смог осуществить свое намерение.

– Не огорчайтесь, – ясным нежным голосом сказала Доротея. – Я довольна, что сумею разделить с вами горечь нашей разлуки.

У нее дрожали губы, у него – тоже. Неизвестно – чьи потянулись первыми, но неожиданно их губы слились в трепетном недолгом поцелуе.

Дождь барабанил по оконным стеклам, словно разгневанный дух тьмы; неистовствовал, бесновался ветер; в такие минуты застывают в неподвижности и хлопотливый труженик, и бездельник.

Доротея опустилась на стоявшую в нескольких шагах от них длинную и низенькую оттоманку и, сложив руки на коленях, смотрела на бушующую за окном непогоду. Мгновение спустя рядом с ней сел Уилл и прикрыл ладонью ее руки, которые при первом же его прикосновении повернулись ему навстречу ладонями вверх. Так они сидели, не глядя друг на друга, пока дождь не начал стихать. В голове обоих роилось множество мыслей, но они не высказывали их вслух.

Когда шум дождя смолк, Доротея повернулась к Уиллу. Тот вскрикнул, словно перед ним внезапно возникло орудие пытки, торопливо вскочил и сказал:

– Нет, это невозможно!

Вновь подойдя к тому же высокому креслу, он оперся на его спинку и, казалось, пытался обуздать свой гнев. Она печально на него смотрела.

– Это безжалостно, как смерть… как любое из бедствий, насильственно разлучающих людей, – вновь вспыхнул он, – только еще невыносимее – из-за ничтожных пустяков искалечить всю жизнь.

– Нет… не говорите так… ваша жизнь не будет искалечена, – с глубокой нежностью проговорила Доротея.

– Будет, – сердито ответил Уилл. – И не нужно так говорить, это просто жестоко. Вы способны смириться с нашим несчастьем, для меня же оно заслонило весь свет. Невеликодушно говорить сейчас со мною так, словно моя любовь – безделица, которую вам ничего не стоит отбросить. Мы ведь никогда не будем мужем и женой.

– Когда-нибудь… возможно, будем, – дрожащим голосом сказала Доротея.

– Когда же? – с горечью воскликнул Уилл. – Можно ли рассчитывать на то, что я когда-то добьюсь успеха? Обеспечить себе скромное безбедное существование – предел моих надежд, а добиться большего я сумею лишь в том случае, если мне улыбнется фортуна или я решусь стать продажным писакой. В этом нет ни малейших сомнений. Я не имею права связывать свою судьбу с судьбою женщины, даже если она не пожертвует ради меня богатством и довольством.

Доротея молчала. Чувства, переполнявшие ее сердце, рвались наружу, но она была не в силах произнести ни слова. Спор в душе ее умолк, и было невыносимо тягостно молчать о том, о чем ей так хотелось сказать. Уилл сердито смотрел в окно. Если бы он смотрел на нее, если бы он не отошел от нее, ей, вероятно, было бы легче. Но вот, все еще опираясь на спинку кресла, он повернулся к Доротее, машинально протянул руку за шляпой и сердито сказал:

– До свидания.

– Ах, я этого не вынесу… у меня разрывается сердце, – сказала Доротея и встала. Ее чувства наконец прорвались и смели все препоны, принуждавшие ее молчать… бурно хлынули слезы. – Я согласна жить в бедности, я ненавижу свое богатство.

В то же мгновенье Уилл был рядом с ней и обнял ее, но она отстранилась и нежно отклонила его голову от своей, чтобы он не мешал ей говорить. Простодушно глядя на него большими, полными слез глазами, она говорила, всхлипывая как дитя:

– Нам будет вполне достаточно и моего состояния… так много денег… целых семьсот фунтов в год… мне ведь так мало нужно… я обойдусь без обновок… и запомню, что сколько стоит.

Пусть все твердят, и стар и млад,

Что виновата я,

Да только тех чернее грех,

Кто очернил меня.

«Смуглая девушка»[213]

Это было вскоре после того, как палата лордов отклонила билль о реформе[214], чем объясняется то обстоятельство, что мистер Кэдуолледер, держа в руке «Таймс», прохаживался по травянистому откосу близ оранжереи Фрешит-Холла и со свойственной завзятому рыболову бесстрастностью рассуждал с сэром Джеймсом Четтемом о будущем страны. Миссис Кэдуолледер, вдовствующая леди Четтем и Селия сидели в садовых креслах, время от времени поднимаясь, дабы взглянуть на Артура, которого возила в колясочке няня, причем юный Будда восседал, как и положено этому божеству, под сенью священного зонтика, украшенного шелковой бахромой.

Дамы тоже толковали о политике, но отклонялись от темы. Миссис Кэдуолледер полагала, что проект назначения новых пэров сыграл в событиях не последнюю роль. Ей было доподлинно известно от кузины, что Трабери переметнулся на другую сторону по наущению жены, которая давно учуяла, какие блага им сулит спор о реформе, и готова душу продать дьяволу, только бы стать рангом выше своей младшей сестры, жены баронета. Леди Четтем сочла такое поведение весьма предосудительным и припомнила, что матушка миссис Трабери – урожденная мисс Уолсингем из Мелспринга. Селия признала, что называться «леди» приятней, чем «миссис», и что Додо о рангах не думает, лишь бы ей позволили поступать по-своему. Миссис Кэдуолледер полагала, что в титуле не так уж много проку, если в твоих жилах нет ни капли благородной крови и это всем известно, а Селия, оторвав взгляд от Артура, сказала: