уверена, что уже способна строить планы и имею для этого средства. Но как раз документы и должны помочь мне определиться.

– Шкатулка из слоновой кости, запертая на замок, – сказала я. – И деревянный ларец в кабинете, рядом с моим табуретом.

– Ларцы, шкатулки – это потом, – заявил Олимпий. – Сначала мое лекарство. Состав на основе козьего молока и…

Снадобье согрело мой желудок и помогло избавиться от головокружения. Я села, огляделась и поняла: пока я лежала в бреду, меня перенесли в другие покои. Судя по солнцу, окна выходили на юг. Решеток на окнах не было. Значит, мы уже не пребывали под столь строгим надзором.

– Кто там, за дверью? – спросила я.

– В прихожей разместился этот Эпафродит, – ответил Мардиан, – а снаружи, у входа, двое солдат.

Судя по тому, как он сказал «этот Эпафродит», стало ясно, что симпатий у него «этот Эпафродит» не вызывает.

Угол падения солнечных лучей показывал: дело шло ко второй половине дня.

Я попыталась сесть и поняла, что меня по-прежнему одолевают слабость и дрожь; казалось, кости мои превратились в желе. Чтобы оправиться, мне потребуется намного больше времени, чем я проболела.

Мардиан торжественно внес в комнату два ларца и поставил их на стол.

– Их отдали сразу, без возражений, – сообщил он. – Во всяком случае, так заявил Эпафродит.

Теперь мне нужно просмотреть документы. Но позже. Сейчас у меня недостаточно сил.

– Задерните занавески, – сказала я. – Слишком много света. Мне необходимо поспать.

Мне приснился прекрасный, дивный сон: я плыла по морю, и западный ветер надувал мой парус. Как бывает во сне, я точно знала, что ветер западный и что он несет меня домой, в Египет, из оставшегося позади Рима. Цезарион, еще маленький мальчик, держался за мою руку. Я ощущала на губах вкус соленых брызг, чувствовала, как качается на волнах корабль, как живо и быстро…

– Госпожа! – прервал видение настойчивый голос. Чья-то рука трясла меня за плечо. – Госпожа, пришел Октавиан!

В моем сне это слово странно умножилось, словно корабельные снасти повторяли на разные лады: Октавиан, Октавиан…

Но меня продолжали трясти и все-таки вытряхнули из сна: я с ужасом поняла, что слышу эти слова наяву.

– Наиславнейший император Цезарь! – возгласил незнакомый голос.

Я открыла глаза и увидела его, стоящего в дверном проеме. Он глядел на меня. Сам Октавиан.

Меня пробрало холодом узнавания, но происходящее все еще отчасти воспринималось как сон. Человек, известный по сотням изваяний, портретов, чей профиль отчеканен на множестве монет, – вот он, здесь, во плоти. Смотрит на меня сверху вниз. И опять он в выигрыше: нагрянул, а я еще не успела определиться, как с ним себя держать. Даже не просмотрела бумаги и захвачена врасплох – в постели, потная, раздетая, слабая. Все преимущества на его стороне. Разве могу я хоть в чем-то с ним соперничать?

Он глядел на меня с явным неудовольствием, окрашенным подозрительностью. Собрав последние силы, я поднялась с кровати и сделала несколько шагов ему навстречу, но тут ноги мои подкосились, и я опустилась на пол, обхватив его колени. И содрогнулась от этого прикосновения, казавшегося частью горячечного бреда. Я слишком хорошо сознавала, как выгляжу – в ночной сорочке, со спутанными, всклокоченными волосами.

– Встань, встань, – промолвил он голосом, который я не могла не узнать: спокойным, невыразительным, убийственно монотонным.

Я бы и рада встать, да сил не было. Так и дрожала у его ног.

– Встань, я говорю!

Теперь в его голосе появился некий оттенок чувства – нетерпение, досада. Он коснулся моего плеча, а потом подал мне руку – сухую, как лапа ящера. И помог мне подняться.

– Император, – произнесла я еле слышно от слабости, – ты победил. Слава тебе, господин, ибо небесам угодно отнять власть у меня и передать тебе.

Октавиан подал знак «тому Эпафродиту» – дородному простоватому малому, не имевшему ничего общего с моим Эпафродитом, – чтобы он помог мне вернуться в постель. Я не протестовала, потому что все равно не знала, что делать дальше. И тут, к моему испугу, Октавиан присел рядом со мной.

Мы смотрели друг на друга, причем я пыталась сосредоточиться на своих впечатлениях и не думать о том, что видит он. Странно, как мало он изменился, хотя возраст неизбежно отражается на нашей внешности. Треугольное лицо, широко расставленные глаза, маленькие уши, натянутый рот – все было прежним, но выражение глаз и твердо сжатые челюсти свели на нет прежнюю сладкую любезность, заменив ее суровой настороженностью.

Антоний называл его «римским мальчиком», но мальчиком Октавиан не был. И ничего мальчишеского в нем не осталось.

Его серо-голубые с темным ободком глаза неотрывно смотрели прямо в мои. Это не мальчик, прячущий взгляд, но мужчина, не боящийся помериться взорами.

«Как ты возмужал», – могла бы сказать я.

«Как ты постарела», – мог бы ответить он.

Но тут его взгляд скользнул на мою шею, потом ниже. Он осматривал мои раны, словно желал убедиться, что они настоящие. Потом, удовлетворившись осмотром, он отвел глаза и принужденно улыбнулся.

– Надеюсь, царица поправляется? – вежливо осведомился он.

– Понемногу, – ответила я. Слова давались мне с трудом.

– Ты должна заботиться о себе, – сказал Октавиан. – Твое здоровье важно для нас.

«Думай! – мысленно приказала я себе. – Ты хотела встретиться с ним, вот и встретилась, пусть и неожиданно. Используй эту возможность, другой может не представиться».

Я должна извлечь из нашей встречи все возможное.

– Спасибо за заботу, император.

Некоторое время он смотрел на меня молча, а потом вдруг сказал:

– Все эти годы ты стояла перед моим взором. Куда бы ни обращал я его, ты преграждала мне путь.

Он слегка сдвинулся на кровати: похоже, собрался встать и уйти.

– Могу поговорить с тобой наедине? – обратилась к нему я. – Отослать посторонних?

Октавиан выглядел удивленным.

– Но стража… – начал он.

– Конечно, стража останется у дверей. Но остальные…

Ответом был резкий кивок и короткий жест, повелевающий очистить помещение. Хармиона, Ирас, Мардиан, Олимпий и Эпафродит вышли.

Мы с Октавианом остались лицом к лицу, на расстоянии руки.

Я постаралась изобразить улыбку, которая всегда служила хорошим подспорьем в переговорах, и подняла подбородок, словно чувствовала себя лучше, чем на самом деле. Я пыталась выбросить из головы свою ночную одежду, пот, грязь и нечесаные волосы. Забыть, чтобы и он не замечал их.

– Император, – заговорила я, – могу ли я попросить тебя вспомнить тот давний вечер, когда мы впервые встретились в доме Цезаря? Мы оба были ему дороги, и наша взаимная вражда опечалила бы его. В память о нем нам следует помириться.

– Я не испытываю к тебе вражды, –