Особенно «отличились» казаки в захваченной Галиции. «Путешествие по Галиции — одно горе: так все разорено, в таком все запустении, что на душе делается грустно. Все разрушено, все в полусожженном виде, и в этих развалинах живут полуголодные оборванные женщины с кучей таких же ребятишек… Стыдно сказать, на три четверти потрудились над этим наши казаки. И все в один голос говорят это, все от них в ужасе», — записал Ильин в феврале 1915 г.[1994] Некоторые казаки открывали торговлю разворованным добром, продавали консервы, маринад, кетовую икру. Прапорщик Ф. А. Степун, оказавшийся в Галиции, описывал те же картины. Он также бóльшую часть ответственности за мародерство возлагал на казаков, считая их «профессиональными мародерами», но отмечал некоторую разницу между казаками и мобилизованными солдатами, полагая, что последние все же испытывали некоторые угрызения совести: «Лихая публика. Какие они вояки, щадят или не щадят они себя в бою, об этом мнения расходятся, я своего мнения пока еще не имею, но о том, что они профессиональные мародеры, и никого и ни за что не пощадят — об этом двух мнений быть не может. Впрочем, разница между казаками и солдатами заключается в этом отношении лишь в том, что казаки с чистой совестью тащат все: нужное и ненужное; а солдаты, испытывая все же некоторые угрызения совести, берут лишь нужные им вещи»[1995]. Другой анонимный автор рисовал все те же сцены казачьих зверств на Западной Украине: «Побывал в Черновицах, Снятыне и Коломые. В последней был свидетелем грабежа квартир, магазинов и вообще ужасных сцен вплоть до убивания мирных жителей нашими казаками»[1996].

Весьма показательно, что хотя патриотическая пропаганда использовала термины «варвар», «гунн» в отношении немцев, современники практически с самого начала войны начали их переадресовывать казакам. В одном из писем с фронта в сентябре 1914 г. солдат возмущался поведением последних, называя их гуннами: «Пришли мы сюда вчера под вечер. Первый уездный город. Жаль на него смотреть, так казаки его разграбили. Я вообще слыхал только легенду о казаках, но то, что увидел на самом деле, превосходит все писанное. Они берут что надо и не надо. В имении графа Тышкевича удивительно благоустроенном, с чудным парком, фруктовым садом, массой построек, прудами для разводки рыб, статуями, мостиками и т. п. они хозяйничали так, что больно глядеть. Все поломано, раскидано, мебель вспорота. Книги древней библиотеки разбросаны и разорваны… картины старых мастеров тоже изорваны… Эти господа — стыд русской армии… Это какие-то гунны»[1997]. Правда, солдаты и к самим себе были критично настроены, признавая, что озверение коснулось всех родов войск, что также вызывало в воображении ориенталистские штампы: «Мы все здесь превратились в каких-то скифов. Обросли, вечно грязные, потеряли человеческую физиономию… Спишь в грязных сапогах на бархатном диване, а уходят офицеры — солдаты просто сдирают обивку с мебели себе на шапки»[1998].

И. Зырянов приводил слова одного казака-ординарца с лихо зачесанным чубом, хваставшего особым положением казаков: «Мы, казаки, где пройдем походом, там никакой живности не останется — все разворуем и поедим. Мы, казаки — народ вольный. Нас даже куры боятся. Как увидят казака, сейчас захквохчут, точно оглашенные, и улепетывают куда-нибудь в куток. Удочкой теперь ловим, так в руки нипочем не даются»[1999]. Справедливости ради нужно отметить, что тяга казаков к разбою была связана с тем, что, не являясь частью армии, при призыве они все снаряжение приобретали за свой счет. Поэтому неудивительно, что бедные казаки на войне пытались компенсировать свои траты на войну. Помимо имущественного расслоения казачества следует учитывать и традиционные отличия разных войск. Некоторые современники отмечали, что лучше всего служат уральские казаки-старообрядцы, а хуже всех — оренбуржцы: «Хуже остальных — оренбургские казаки… На грабеж они тоже мастера и их невозможно убедить, что этого делать нельзя»[2000]. Некоторые современники объясняли склонность казаков к чрезмерной жестокости и вообще разного рода правонарушениям своеобразной психологической компенсацией за состояние повышенного стресса, так как на их долю приходились наиболее рискованные операции. Находясь в постоянно возбужденном состоянии, они оказывались в итоге первыми во всем: в бою и мародерстве. Солдаты обращали внимание на особую роль казаков в зоне боевых действий: «Видишь ли казаки в настоящую войну играют совершенно другую роль. Кто первый едет после пехотного боя для преследования неприятеля? Казаки. Кто грабит мирных жителей? Казаки. Кто насилует, убивает мирных жителей? Казаки и т. д.»[2001]

Психологические различия казаков и солдат объясняются прежде всего довоенным опытом: первые росли в военизированной среде, сызмальства воспринимали военное дело как профессию, в результате чего мирное население и имущество оккупированных территорий считали платой за свою «работу», полагающимися им по праву войны трофеями. В обычном мирном населении казаки, чья довоенная повседневность отличалась от повседневности «гражданских» лиц, не видели себе подобных. Солдаты из крестьян, наоборот, в местных землепашцах, ремесленниках, торговцах нередко узнавали самих себя. Отсюда — более гуманное отношение к мирному населению. Тем не менее война, приучавшая человека убивать себе подобных, в конечном счете стирала различия между казаками и солдатами, здоровыми людьми и садистами-убийцами. Правда, хотя последних и не осуждали, но к ним сохранялось некоторое настороженное отношение.

Мародерство лишь отчасти носило рациональный характер и было связано с жаждой наживы, в целом оно относилось на счет проснувшихся архаичных инстинктов человека в условиях десоциализации личности. Поэтому рука об руку с воровством шли убийства и насилие над мирными жителями. В последнем также отличались казаки: «Опять жалобы на казаков. Говорят, что они не только грабили, но и насиловали всех женщин и девушек. Были случаи, что евреек выбрасывали из окон второго и третьего этажей… Это же слышал и от многих офицеров», — описывали в своих дневниках события в Галиции современники[2002].

Особенную жестокость казаков современники отмечали в отношении еврейского населения: в этом плане казачество выступало симптомом имперских болезней России — великодержавного шовинизма, помноженного на спровоцированное войной всеобщее озлобление. Недостаток культуры казачьих масс являлся одним из катализирующих факторов. Один из офицеров писал в тыл в ноябре 1916 г., с одной стороны, явно осуждая действия казака, с другой — демонстрируя риторикой собственную ксенофобию: «Зашли в еврейскую хату, где еврейку прошлую ночь казак было чуть не зарезал, отрубил ей нос, порезал руки, как она хваталась за кинжал, и в грудь, раны слабые — просил денег — отказала и он и стал ее резать, но на крик прибегли жиды — казак удрал, нас приняли ласково и было совестно за казака»[2003]. Раненые солдаты в госпиталях не только бахвалились своими подвигами, но, бывало, признавались сестрам милосердия в минуты слабости: «Что я детей порченых здесь перевидел. Жиденка одного — так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства…»[2004]