с барином нашим ровесники. Я сказал, что барин наш теперь называется контуженый, все равно что раненный крепко, – вот тужил! Аж за голову руками взялся. «Эх, – говорит, – повидать бы мне их, посмотреть хотя минутку одну! Вот если бы можно было! А то ну как уедет от нас, и не увидишь!»

– Отчего же нельзя? – быстро решила Елизавета Михайловна. – Вот я сейчас спрошу барина.

Это было в первый же день по отъезде Василия Матвеевича. Когда Дмитрий Дмитриевич услышал о своем друге на деревне, он с минуту думал, припоминая, наконец спросил:

– Это не Терешка ли?

– Терешка, Терешка, ваше благородие! – обрадованно подтвердил Арсентий. – А фамилию он имеет Чернобровкин.

– Фамилию я не знал, – покачал головой Хлапонин. – А Терешку… Терешку я помню… Хорошо помню… Хорошо помню… Терешка, – как же… Он где?

– Да он, признаться, с утра тут на дворе ждет, как я его обнадежил, ваше благородие.

– Тут?.. Давай!.. Давай сюда его, давай! – очень оживился Хлапонин. – Терешка! Как же!

В столовую, где в это время пили чай поздно вставшие Хлапонины, введенный Арсентием, вошел, в легкой новой казинетовой серой поддевке, круглобородый, русый, волосы в кружок, румянолицый не то с морозу, не то от смущения, высокий статный малый, и Хлапонин поднялся с места ему навстречу, радостно улыбаясь и говоря торопливо:

– Вот ты какой стал, а?.. Тереша… Бородач! Терентий, а?..

Он вытер усы салфеткой, обнял Терентия за шею, и они поцеловались три раза накрест, как на Пасху.

Видя это, Елизавета Михайловна подала Терентию руку и сказала:

– Садись чай пить с нами.

– Да-да, садись, брат, садись рядом! – засуетился Дмитрий Дмитриевич, и даже при этом как-то слегка, но заметно задвигал левою рукою, к удивлению следившей за ним жены, между тем как Терентий, тоже поглядевший на эту руку, сказал простодушно-горестно:

– Вот война-то что делает! – и покрутил головой.

Чай он пил по-деревенски, прихлебывая с блюдечка, которое держал на распяленных пальцах, а Дмитрий Дмитриевич глядел на него, трудно, но с охотой припоминая отроческие годы. Как сквозь заросли густой бороды и разлатых, белесых, ни разу в жизни, видно, не бритых усов Терентия с большими усилиями нужно было пробираться воображению к гладкому, продувному, всегда озаренному какою-нибудь смелой ребячьей выдумкой лицу казачка Терешки, так еще больше усилий требовалось памяти пробиться сквозь какую-то непостижимую мглу, державшую в плену, в темнице впечатления тех лет.

– А помните, как мы с вами на Донец с ружьем летом ходили? – спросил после третьего стакана чая Терентий, улыбаясь и почтительно, как полагалось при разговоре с барином, и в то же время несколько снисходительно, как это невольно прорывается у вполне здоровых людей, говорящих с больными.

– На Донец?.. С ружьем? – повторил Дмитрий Дмитриевич, вглядываясь в его бороду.

– Еще тогда чужую лодку у нас мальчишки угнали, а мы за ними по берегу гнались и в топь попали, – старался напомнить Терентий.

Что-то было такое, но смутно, непостижимо, как-то туманно, точно виденное во сне или кто рассказывал во время лагерной попойки, и Дмитрий Дмитриевич оглядывался на жену, привычно ища у нее помощи.

– Как же, на Донец, на охоту пошли мы, на чибисов, а главным делом, конечно, на уток, – продолжал между тем напоминать Терентий, – и так что убить – почесть, что ничего не убили, только утенка одного да чибиса… ну, да еще вы стрижа влет сшибли…

– Стрижа? Стрижа влет – помню! – оживился Дмитрий Дмитриевич. – Разве это тогда стрижа я сбил?

– А как же! Это когда уж оттуда шли… А там мы помучились с чужой лодкой: и бросить ее вам не хотелось, потому что, известно, чужая, хотели ее доставить в целости, и топь своим чередом. В такую топь залезли мы тогда, что конца ей не видно, а что ни шагнем, все по колени, а то и выше. Я говорю вам: «Назад надо!» А вы мне: «Вперед, а то лодку угонят!» Известно, человек вы и тогда военный были, а я за вами следом ныряю в топь, а у самого думка: «Засосет обоих, и квит!»

– Как же вы тогда выбрались? – спросила Елизавета Михайловна.

– Да так что не меньше часу мы все топли, ну кое-как вылезли на сухое… Тут уж мы могли бежать шибчее тех мальчишек, что нашу лодку угнали, забежали им наперед; как прицелились в них: «Стрелять будем, гони сюда лодку!» Ну, те испугались, что и в сам деле их постреляем, скорей к тому берегу пристали – да в лес, а я разделся тогда, переплыл, и стала лодка опять наша, так что могли мы на бережку и вымыться от грязи, и обсушиться, и лодку хозяину предоставить.

Терентий говорил это, обращаясь уже к Елизавете Михайловне, на которую как-то по-детски виновато взглядывал и Дмитрий Дмитриевич.

– А Донец далеко отсюда? – спросила она.

– Верст двадцать будет, смотря как идтить… Ну, мы вышли чем свет и, конечно, к такому времю угодили, когда вся птица от жары в камышах двошит, и только одно бучило слышно, как оно в камышах: бу-бу, бу-бу!

– Бучило? – вдруг очень как-то беспокойно заморгал глазами Дмитрий Дмитриевич.

– Ну да, а то еще зовут – бык водяной, а что это такое, никто в глаза не видал.

– Помню, – сказал, слегка усмехнувшись, Дмитрий Дмитриевич. – Все теперь помню… Это там, где-то… девки нас в хоровод звали, а?

– Истинно! Звали в хоровод! – тряхнул волосами Терентий. – Это когда мы обратно шли вечером через Дворики… А мы еле ноги волочили, идем… Спасибо, какая-сь подвода нас нагнала, мы на нее, в сено, и сразу заснули сном праведным!

Дмитрий Дмитриевич мгновенно вспомнил запах того сена, лет семнадцать-восемнадцать назад, на скрипучем возу, на который он едва вскарабкался не желавшими сгибаться от крайней усталости ногами, и ощутил такое же почти блаженство от одного этого воспоминания теперь, как тогда, когда засыпал, уткнувшись головой в щекочущие сухие былинки.

Но эта прогулка на Донец была только малая часть нахлынувших вместе с бородатым Терентием воспоминаний, и все они были связаны с долгими, до синевы тела и судорог в ногах и руках, купаниями в Лопани, с удочками и ныретами, с гольцами, кусаками и вьюнами в речной тине с таинственною вдоль этой речки рощею, теперь уже вырубленной на дрова, и птичьими гнездами в ней, причем Терешка знал всех птиц и все их повадки, так что перед огромной книгой природы он стоял около кадета Мити Хлапонина как учитель с указкой в руке.

– А помнишь… я тебя французским словам учил? – спросил Дмитрий Дмитриевич.

– Истинно! Это я хорошо помню, что учили, только слова уж те позабыл