– Так, стало быть, он ваш пленник?

– Верно, белый господин. Кенека стал пленником с тех пор, как пришел к нам, хотя иногда его замечали за пределами крааля. Теперь мы знаем, как он попадал туда.

– Зачем же вы держали его в неволе?

– Защищая себя своей магией, он защищал и нас, а если Кенека сбежит, всех нас настигнет погибель. Итак, отвечай: отдашь ты нам его или нет?

Столь дерзкий тон заставил меня гордо выпрямить спину и выпалить не раздумывая:

– Нет, отправляйтесь ко всем чертям! По какому праву вы, жалкие полукровки, смеете нападать на меня, подданного ее величества королевы Англии, за то, что я приютил беглеца, которого вы хотите убить? И нечего мне тут рассказывать сказки о том, что Белая Мышь якобы превратилась в сову. Признавайся, что вы сделали с этой женщиной? Верни Белую Мышь, иначе я призову всех вас к ответу за ее гибель. О, ты думаешь, я слаб, раз со мною так мало людей? Так знай же: еще до захода солнца я, Макумазан, научу тебя уму-разуму – если, конечно, тебе вообще удастся выжить.

Он глядел на меня, напуганный столь смелым заявлением. Затем повернулся и, петляя – наверное, опасался пули, – побежал к своим людям. А я беззаботно, прогулочным шагом, отправился вверх по склону к нашему укрытию, желая показать, что нисколько их не боюсь.

– Баас, как всегда, просчитался, – заметил Ханс на обратном пути. – Почему баас не отдал им этого глазастого колдуна, от которого нам одни хлопоты?

– Потому что это бесчестно, Ханс, и тебе же самому было бы потом за меня стыдно.

– Верно, баас, я больше не заикнусь об этом. Но, баас, когда человеку собираются перерезать глотку, он не станет ломать голову, какие мысли копошились бы у него в голове, останься он цел. Что ж, теперь нас убьют, потому что с таким количеством арабов нам не справиться. Вскоре, баас, мы встретимся на том свете с вашим преподобным отцом, и я заверю его, что сделал все возможное, чтобы оттянуть наш визит подольше. Давайте побьемся об заклад! Ставлю свой табачный кисет из обезьяньей шкуры – кажется, он баасу приглянулся – против бутылки джина, которую мы купим, когда вернемся на побережье, что еще до захода солнца я пущу пулю в лоб этому дерзкому арабу, который посмел так с вами говорить.

Мы вернулись в укрытие, и я поведал Тому, Джерри и Кенеке о беседе с парламентером. Удалого Тома, по-видимому, не прельщала перспектива битвы, а Джерри лишь покачал головой и пожал плечами; после этого оба охотника уединились за скалой: чтобы помолиться и исповедаться друг другу в грехах, как сообщил мне Ханс. Кенека выслушал новость молча.

– Ты был добр ко мне, Макумазан, и я отплачу тебе тем же.

– Благодарю, – ответил я, – и непременно напомню тебе об этом, если мы встретимся на Солнце или на той звезде, которой ты поклоняешься. А теперь, будь добр, отправляйся на свой пост, постарайся стрелять метко и не тратить зря патроны.

Охотники вернулись после молитвы, и каждый занял свое место под прикрытием скал. Я встал посредине, Ханс и Кенека по обе стороны от меня, а Том и Джерри – совсем уж по краям. Так мы притаились и ожидали нападения, но ничего не происходило. Арабы сперва долго совещались, а потом наконец несколько раз выстрелили с расстояния в четыреста ярдов; но то ли пули не долетели до нас, то ли они промахнулись. Потом вдруг наши враги принялись перебегать через открытое пространство в высокую траву и терновник, что росли слева. Видимо, решились на обходной маневр.

Вооружившись очками, я узнал их высокого предводителя, злобного Гаику, выступавшего главным обвинителем, когда судили Кенеку. Того самого типа, который угрожал мне и к кому я питал глубокую неприязнь. Ханс тоже приметил его своим соколиным взором.

– Там этот пес Гаика.

– Подай скорострельную винтовку, – приказал я, отложив винчестер, и готтентот протянул мне ее заряженной.

– Никому не стрелять! – крикнул я и навел прицел на объект в пятистах ярдах от себя. Затем я поднялся, уперся левым локтем в камень и стал ждать подходящего момента.

Несколько минут спустя Гаика пересекал земляную насыпь, выделявшуюся на фоне неба. Для выстрела было далековато, но я доверял своей винтовке и решил рискнуть. Прицелившись, я подался немного вперед, чтобы хоть чуть-чуть сократить расстояние, глубоко вздохнул и нажал на курок. Отдачи почти не чувствовалось.

Грянул выстрел. Затаив дыхание, я ждал. В таких условиях даже самый лучший стрелок запросто мог промахнуться. Больше всего я боялся, что остальные воспримут мою неудачу как дурное предзнаменование. Однако я попал в цель, ибо в тот же миг Гаика упал, кубарем покатился по земле и остался лежать неподвижно.

– О! – разом выдохнули мои люди, глядя на меня с восхищением и гордостью.

Я тоже был доволен собственной меткостью, однако в глубине души сожалел, что мне пришлось выстрелить в человека. Да, он был неприятным типом и опаснейшим врагом. Однако, согласитесь, мало радости убивать людей, даже таких, как Гаика…

Мгновение все прочие арабы стояли и молча смотрели на своего поверженного предводителя. Затем они бросили его и побежали в высокую траву. Значит, он действительно был мертв. Я надеялся, что после гибели Гаики они в испуге попрячутся и передумают на нас нападать; ведь именно для этого я в него и стрелял. Однако расчеты мои не оправдались: немного погодя арабы открыли по нам огонь из камышовых зарослей, хоронясь тут и там, парами или поодиночке, за стволами деревьев и держась вместе. Мы не могли стрелять в ответ, так как не знали, куда целиться, и не хотели тратить пули впустую. А потому заняли выжидательную позицию.

Под защитой ограды мы находились в безопасности. Пули арабов расплющивались о камни, а бо́льшая их часть свистела у нас над головами, не причиняя никакого вреда. Однако эти звуки пугали наших носильщиков, особенно после того, как одного слегка ранило – то ли куском свинца, то ли осколком скалы. Несчастный громко причитал и плакал, никакие приказы и угрозы не помогли его утихомирить.

Наконец, после двух часов обстрела, наступило затишье. И тут вдруг все носильщики как по команде сорвались с места и бросились вниз по склону, словно бы стадо ополоумевших баранов. Они бежали к берегу пруда, а оттуда – на восток, в сторону поселения Кенеки, добрались до русла реки, которая во влажный сезон питает пруд, и растаяли вдали.

Мы запросто могли подстрелить некоторых из них, как очень хотелось рассерженному Хансу, однако я запретил ему это делать. Вдруг этим трусам, которых мы попытаемся остановить, придет в голову напасть на нас сзади, чтобы умилостивить арабов? Больше я о пропавших носильщиках не слышал и могу только гадать, что с ними сталось. Вряд ли они вернулись к побережью, безоружные и без припасов. Эти несчастные, должно быть, заблудились, умерли с голоду, угодили в лапы к диким зверям или, того хуже, попали в рабство.

Положение осложнилось еще больше. Нас осталось пятеро, не считая ослицы. (Это весьма разумное создание звали Донна. Продала мне ее женщина, наполовину португалка, имя я запамятовал, вместе с двумя другими животными, но те околели в дороге.) А вокруг нас были невидимые враги, около пятидесяти человек. Возможно, они ждали наступления ночи, чтобы подобраться к нам по склону и перерезать глотки. Что же делать?