— Только двинься — угроблю в патоке!

А когда Небольсин очнулся, то увидел, что чекисты выворачивают карманы арестованных, сам же Иван Дмитриевич в бешенстве жестоко лупит Буланова прямо по тусклой морде его.

— Я тебя уже ставил к стенке! — орал он. — Я тебя ставил… Пожалел гниду! Мне твоя спина вот… (и сам согнулся крючком, показывая). Думал — в отцы мне годишься! Думал, ты — человек… Семья, дети, мать твою растак! Ты вот так предо мною стоял… Помнишь? И спина тряслась… Ты мне клялся!

К нему подбежал боец и доложил:

— Путейский-то наш очухался…

Мутными глазами Спиридонов глянул на инженера — мельком.

— Привет, — сказал и резко сдернул с шеи Небольсина веревку.

Снова пошел мимо арестованных, вглядываясь в каждого.

— А-а, вот и ты! — сказал одному.

— О тебе тоже, — сказал второму, — немало наслышаны.

— Ну, а тебя я давно искал! — крикнул он человеку с голубым стеклянным глазом. — Ты мне давно уже светишь. Теперь, Контра, крышка вот с такими гвоздями вышла..

И снова посмотрел на Небольсина.

— Да поднимите же его! — велел.

Подошли два чекиста, взяли за локти. Вздернули от земли:

— Стоишь, молоток со шпалой?

— Стою, — по-детски улыбнулся Небольсин и снова сел.

— Ну пусть посидит… не мешайте ему, — велел Спиридонов. Потом, когда возвращались они с этой проклятой поляны, Иван Дмитриевич сказал:

— Ну, Константиныч, понял теперь, каково быть в нашей шкуре? Ты думал небось так: ладно, мол, стану большевиком… Вот и стал им! Еще «мама» сказать не успел, как тебя в галстук продели и завязали… То-то, брат!

— Спасибо вам, — прошептал Небольсин, еще слабый от пережитого на поляне ужаса.

— Погоди благодарить, — продолжал Спиридонов мечтательно, — возьмем Мурманск, посадим тебя обратно в конторе на дистанции, оденем, накормим, жалованье получишь, меня на выпивку позовешь, вот тогда и скажешь: спасибо! А сейчас… за что же спасибо-то говорить? — И взял за руку. — Константиныч, — попросил мягко, — ты уж не сердись, что я тебя такою приманкой на щуку выпустил. Я сразу, как ты мне вчера сказал, подумал: тут дело нечистое. И решил, что тебя надо спасать… С хорошим человеком — и я хороший, а со сволочью — я и сам первая сволочь! — Нагнулся и поднял галошу: — Твое колесо?

— Мое…

— Чего же ты? Раскидался тут… Своих вещей не бережешь!

* * *

Песошников выглянул в окно паровозной будки. Тулома кидалась в камнях, вся белая от пены; вдалеке уже разливалось, тягуче и серебристо, словно ртуть, стекло Кольского залива. Гугукнув трижды, машинист сбавил ход, и на подножку будки вскочил Безменов.

— Порядок, — сказал он.

— Под углем в тендере, — показал ему Песошников. — Когда соскакивать будешь?

— На седьмой версте.

— Ладно.

Павел вытянул из тендера чемодан, грязный от угля.

— Сколько здесь? — спросил.

— Не считал. Так передали. Прямо из Питера.

— Тяжелый. Кажется, много. Подозрительно выйдет.

— Извернись. Стань вором. Все воруют здесь. Будешь честным — сочтут за большевика и посадят…

Именно так и понял Безменова проходимец Брамсон, возглавлявший на Мурмане отделение Архангельской эмиссионной кассы.

— Ого! — удивился он, меняя рухлядь старых денег на фунты стерлингов. — Обзавелся ты крепко… Смотри, Безменов, как бы до Эллена не дошло: он тебя налогом обложит!

Уложив фунты в чемодан, Павел вечером, когда стемнело, вышел далеко в тундру — за кладбище. Выкопал там яму, зарыл деньги и отметил это место камушком, а сверху надломил ветку. Он не спрашивал никого — зачем это делается? Приказано из Центра обменять на фунты — он обменял. Точно по курсу! Но Безменов догадывался, что скоро экономическую блокаду республики прорвет, надо будет торговать, надо посылать за границу первые дипломатические миссии, а валюта для этого уже имеется…

В подполье Мурманска (где еще не выветрился из бараков дух Ветлинского, Юрьева и Басалаго) вдруг заговорили о восстании.

Как заговорили? Ну, конечно же, не на митингах.

Люди были теперь ученые, слов даром не бросали, чтобы ветер не унес их в даль Кольского залива, как унес он немало громких фраз в году семнадцатом и позже: все они растаяли над океаном. Теперь собирались тайком, с опаской, по условному паролю, по стуку в двери — особому. И людей отбирали, как ювелир камешки: увидели тебя хоть раз пьяным — все, отвались в сторону, ты уже для партии не нужен. Дело тут такое: ходили по самому лезвию, у каждого только два глаза, а вокруг — сотни глаз. Теперь, когда англичане ушли с Мурмана, можно подумать и о восстании…

Пора! И сообща решили: декабрь! Всё в декабре!

А за Шанхай-городом всеми красками, словно ярмарка, расцветилась шумливая, нетрезвая барахолка. Те, на ком рубашка горела, давно упаковались. А чего не увезти с собой — продавали по дешевке. Каратыгин тщетно сбывал свой катер; можно было даже паровоз купить с вагонами; какой-то каперанг предлагал из-под полы корабельное орудие; пулемет стоил так дешево, что не верилось, — всего пять рублей; патроны просто под ногами валялись… Безменов заметил, что на толкучке совсем не было книг. Ни одной книжки! Книги — это нечто устойчивое, приходящее только с миром, когда уют и покой в домах, когда человек сыт и спокоен, — вот тогда он вечером садится возле огня, гладит кошку и с любовью раскрывает книгу. Это — волшебные минуты!

Да какие там, к черту, книги на Мурмане! Прожрать, пропить, в лучшем случае тряпку на себя новую повесить — вот и вся забота. Даже газет не скопилось на Мурмане, хотя Ванька Кладов три раза в неделю клеил по заборам свой «Мурманский вестник»…

Ванька Кладов, конечно, тут же вертелся в толпе, словно угорь. Погоны мичмана — золотистые — уныло висли на его покатых плечах. Заметил Безменова и разлетелся с улыбкой.

— Здорово, — сказал приятельски. — Ты чего это, говорят, красную звезду на красный крест переделал?

— Заходи, — ответил Безменов, а сердце уже екнуло. — Новая партия подштанников прибыла.. Хочешь? Полотняные.

— А чем возьмешь? — спросил Кладов.

— Иди ты… С тобою дело опасно иметь… Прощевай!

Через полчаса, спрятав выручку, Ванька Кладов побрел с горы в сторону залива. За бараком флотской роты, где выгребались городские помойки со дня основания города и где прятались в норах от Дилакторского местные дезертиры, — именно там Ваньку схватили за ворот шинели и забросили в пустой барак. Возле своей переносицы он увидел глазок револьвера, а выше…

Выше на него глядели строгие глаза Безменова.

— Тихо! — предупредил его Павел и показал в темноту барака. — Видишь? — спросил. — Вот он, видать, шумел, вроде тебя…