— И генерал Миллер… с нами?

— Да. Каюта для него уже забронирована. Он просил ближе к мидель-шпангоуту, где меньше будет трясти на ломке льда.

— Наконец… армия? — спросил Басалаго.

— Армия разложилась и не стоит наших забот о ней.

— Но, — дополнил Басалаго, — в городе немало людей, которые за сотрудничество с союзниками будут подвергнуты большевиками различным жестоким карам…

Длинные бледные пальцы Виккорста с розовыми ногтями чистых рук отбили нервную дробь.

— Я думаю, — ответил он, поразмыслив, — что во многих наших бедах повинна… Англия! Потому-то парламент этой страны морально обязан выступить против Красной Армии с дипломатические демаршем… Вам же, лейтенант, тоже будет отведена каюта! Я сказал, кажется, все. Можете идти!

Но Басалаго не уходил.

— Торопитесь на «Минина», лейтенант, — напомнил адмирал.

— Мне, — ответил Басалаго, — необходимы две каюты.

— Это слишком роскошно… Для кого?

— Но вы ведь знаете, что я не один. Я полон надежд, и княгиня Вадбольская с дочерью… Я не могу один! Я уже однажды вычеркнул, имя этой женщины из списков, она осталась, и теперь… Я требую для себя две каюты…

Адмирал прошел через кабинет, поправил в печи полено вычурной старинной кочергой.

— Такую женщину (он сказал «шеншину»), вы правы, мой друг, никак нельзя оставлять большевикам… Хорошо, пусть будет так. Две каюты… И всё — тайно, никто не должен знать, что мы уходим. Иначе нас сомнут… Лейтенант! — вдруг выпрямился Виккорст на фоне печных изразцов.

— Есть!

— Душевным слабостям сейчас не место, — наставлял его адмирал. — Людей много хороших, но всех не забрать. Вы должны ожесточить свое сердце. Не проговоритесь. Только княгиня! Только ее маленькая княжна! Только в виде исключения к вам и к вашим заслугам на Мурмане… Теперь — не мешкайте!

Слишком много знал лейтенант Басалаго, чтобы его можно было оставить в Архангельске; потому-то он будет спасен. Вместе с ним отбудут в счастливое изгнание за океан красивая женщина с красивой девочкой. И там, вдали от родины, он сумеет наступить на жестокое сердце — он вырвет с кровью любовь для себя.

«Было время, — размышлял Басалаго, направляясь на „Минин“, — и я покорил весь Мурман… Неужели же теперь не смогу покорить одинокую женщину с ребенком на руках?»

— О-о, это отчаяние! — И он поднялся по сходне на ледокол.

* * *

В полном отчаянии «правительство спасения» стало искать преемников власти. Это был момент, когда власть хотели спихнуть кому угодно — хоть дворнику, хоть трубочисту…

Увы, добровольцев на это дело не находилась! Никто теперь в Архангельске не желал хоть один денек побыть министром!

Кажется, доля завидная? Был министром — это звучит весомо. Так и будешь до старости писать в анкетах: «был министром». Но вот как раз сейчас никто и не желал пачкать свою анкету…

Тогда эсер Борька Соколов предложил:

— Есть же люди, которые в славную годовщину «великой и бескровной» революции выступали с большевистскими речами? За это вы, Евгений Карлович, необоснованно закатали их на пятнадцать лет каторги… Помните такой грех за собою?

— Я же их недавно и освободил! — надулся Миллер.

— Вот эти люди, — продолжал Соколов, — как настроенные пробольшевистски, ближе всего подходят к настоящей ситуации. Они — работники профсоюзов, и потому власть в области следует передать профсоюзам…

— На этом и порешили: быть по сему — вся власть профсоюзам!

Профсоюзы Архангельска брали власть при условии, что никто из их состава не будет (по старинке) арестован Миллером, что они проведут в городе митинги с призывом к мирному поведению.

— А мы, кажется, уходим, — сознался Миллер. — Это неудобно говорить, но обстоятельства сложились непредвиденные…

— Ваш уход меняет все дело, — ответили работники профсоюза. — Тогда мы просим, чтобы главнокомандующим в городе оставался полковник Констанди, как самый авторитетный, в армии человек…

Евгений Карлович чуть не упал на колени перед полковником:

— Сергей Петрович… спасите!

— Кого?

— Правительство!

— Пошло оно к черту, это правительство.

— Армию, Сергей Петрович… армию спасите!

Констанди понял: его оставляют заложником.

— Ладно, — нервно ответил он. — Я остаюсь…

…Буксирные ледоколы, отчаянно дымя, с грохотом обламывали звонкий панцирь вокруг бортов тяжелого, будто уснувшего «Кузьмы Минина». Рвались петарды, забитые в глубину льда сверлами, легкие трескучие взрывы освобождали винты и рули. Скоро «Минин» задымил, и вот он, качнувшись, уже окантован черной чистой водой. Никто ничего не знал толком. Все было тихо и мирно. Команде сказали: пойдут обколоть лед на запани Маймаксы и вернутся обратно.

По Архангельску, словно вымершему, ходили одинокие люди, в пивных они грелись, делясь шепотком:

— Седьмой полк, краса и гордость, сдался тоже…

— Красные уже в Емце, мой кум ездил с рыбой, так видел их!

— А где же наши бронепоезда? «Колчак»? «Деникин»?

— Э-э, вспомнил когда… У них — «Зенитка»!

— Зенитка? Это как понимать, Сидор Карпыч?

— Такой «Бепо» у красных, пришел из Питера, по названью своему «Зенитка». Три наших «Бепо» взял в плен, сам с ними сцепился буксами на Плесецкой, и теперь, люди сказывают, кила получилась — с версту длиной. Вот он и шпарит по Холмогорам…

— Неужто сдадут?

— Чего уж там! Почитай, давно сдали…

— Кубыть, сразу не повесят? — опасались некоторые.

— Чека ихняя — ой, не приведи бог! Живьем жарит.

— Да нам-то кой хрен, Пантелеич, с Чеки ихней? Мы с тобой, друг сердешный, как ловили сельдя ране, так и ныне словим… Посуди сам: рази без нас большаки обойдутся? Да ни в жись! Где им! Мы же сельдя ловим…

* * *

Лейтенант Басалаго, одетый в полушубок с погонами флотского офицера, приехал в Немецкую слободу на извозчике. Поднялся по скрипучей лесенке на второй этаж чистенького домика с мезонином. Как хорошо пахло самоварной лучиной, как сквозило Русью, сладостной Русью, через гардины окошек — прямо в снег, прямо в блеск, прямо в изморозь… Хорошо! И стало печально: «Россия! Неужто же сказать тебе — прощай, и — навсегда прощай?» А за стеною стрекотала, как всегда, швейная машинка, и пела одинокая швея, которой никто никогда не видел.

Пела, плакала, убивалась:

Почто меня не любите,

Почто иных щадите,

Невесту юну губите,

Других с добра дарите?

На пороге комнаты Басалаго показал на часы: