Его внимание приковано к противоположной стене, где продолжается яростная потасовка.

– Мой дорогой Камиль, чего ради? – спрашивает Эро.

– Уж и хлопот вы нам доставили, – говорит один из стражников.

Наконец им удается крепко связать Камиля. Они обсуждают, не стукнуть ли его хорошенько, чтобы он лишился сознания, но тогда Сансон вспылит и назовет их чертовыми неумехами. Когда его пытались усадить прямо, чтобы отрезать волосы, то порвали ему рубашку на спине, и теперь с худых плеч свисают лохмотья. На левой скуле явственно проступает багровый синяк. Дантон садится на корточки рядом с ним.

– Мы должны связать вам руки, гражданин Дантон.

– Одну секунду.

Он наклоняется, снимает с шеи Камиля медальон, в котором заключена прядь волос Люсиль, сует медальон в его связанные ладони и чувствует, как пальцы Камиля сжимаются.

– А теперь давайте.

Лакруа пихает его под ребро:

– Эти бельгийские девочки – оно того стоило?

– Оно того стоило. И вовсе не из-за бельгийских девочек.

Эро немного бледен, когда поднимается в первую из повозок, но больше на его лице ничего не прочесть.

– Я рад, что мне не придется ехать с ворами.

– В этой повозке только лучшие из революционеров, – говорит Дантон. – Вы готовы через это пройти, Фабр, или мы похороним вас в пути?

Фабр с усилием поднимает голову:

– Дантон. Они забрали мои бумаги.

– Да, забрали.

– Я только хотел дописать мой «Мальтийский апельсин». В нем есть чудесные строки. А теперь комитет заберет рукопись, и этот ублюдок Колло присвоит ее себе.

Дантон запрокидывает голову и начинает смеяться.

– Его поставят в «Комеди Итальен», – говорит Фабр, – под именем этого чертова плагиатора.

Новый мост, набережная Лувра. Повозка трясется и качается. Он расставляет ноги, чтобы стоять прямо и поддерживать навалившегося Камиля. Его слезы пропитали ткань Дантоновой рубашки. Камиль оплакивает не себя, а Люсиль: их общность, вечность их писем, жесты, ужимки и шуточки, все ушло, все потеряно, – и их ребенка.

– Вы не отвечаете высоким стандартам Эро, – мягко замечает Дантон.

Он изучает лица толпы. Молчаливые и равнодушные, люди замедляют продвижение повозки.

– Давайте попробуем умереть достойно, – предлагает Эро.

Камиль поднимает глаза, резко выходя из скорбного оцепенения.

– Черт вас подери, – говорит он Эро, – не будьте таким бывшим.

Набережная Эколь. Дантон разглядывает фасады.

– Габриэль, – шепчет он.

Он смотрит вверх, словно надеется увидеть кого-то: лицо за портьерами, руку, поднятую в прощальном жесте.

Улица Оноре тянется бесконечно. В ее конце они выкрикивают проклятия закрытым ставням дома Дюпле. Впрочем, Камиль пытается говорить с толпой. Сансон трусливо озирается. Дантон роняет голову, шепчет:

– Прекратите. Оставьте в покое этот подлый сброд.

Садится солнце. Когда они будут мертвы, совсем стемнеет, думает Дантон. В хвосте повозок аббат Кераванан в одежде санкюлота молча читает молитву о тех, кому вскоре предстоит умереть. Когда повозка сворачивает к площади Революции, он поднимает руку, давая им условное отпущение грехов.

Есть черта, за которую обычай и воображение не велят переступать. Вероятно, она там, где повозки освобождаются от груза, еще живой и дышащей плоти, которая вскоре станет сырым мясом. Дантон воображает, что, поскольку он самый знаменитый из осужденных, его вместе с Камилем оставят напоследок. Он меньше думает о вечности, чем о том, как удержать вместе душу и тело друга на те пятнадцать минут, прежде чем Бритва Франции их разделит.

Впрочем, все происходит совсем не так. Почему все должно быть так, как ты задумал? Первым на эшафот тащат Эро: вернее, трогают за локоть и провожают навстречу смерти.

– Прощайте, друзья, – только и говорит Эро.

И немедленно руки палачей тянутся к Камилю. В этом есть смысл. Поскорее избавиться от того, кто может возбудить толпу.

Внезапно Камиль успокаивается. Эро не суждено увидеть, каким благотворным оказался его пример. Камиль кивает Анри Сансону.

– Как сказал бы Робеспьер, нужно улыбаться. Отец этого человека подавал на меня в суд за клевету. Вам не кажется, что теперь и мне есть на что жаловаться?

И он улыбается. У Дантона переворачивается все внутри: дышащая плоть – сырое мясо. Он видит, как Камиль говорит с Сансоном, видит, как палач берет медальон из связанных рук. Медальон предназначен Аннетте. Палач непременно его доставит – последняя воля казненного, традиция, освященная веками. На десять секунд Дантон отводит глаза. Больше он глаз не отводит, наблюдая каждый яркий алый всплеск. Он наблюдает каждую смерть, пока учится собственной.

– Эй, Сансон?

– Гражданин Дантон?

– Покажи людям мою голову. На нее стоит посмотреть.

Улица Оноре.

Однажды, много лет назад, его мать сидела у окна, плетя кружева. Яркий утренний свет заливал обоих. Он видел, что значение имеют пробелы – узор создают пространства между нитями, а не сами нити.

– Покажи мне, как ты это делаешь, – попросил он. – Я хочу научиться.

– Это занятие не для мальчика, – ответила она.

Ее лицо было сосредоточенно, работа двигалась. От обиды у него перехватило горло.

С тех пор, когда бы он ни смотрел на кружево – даже сейчас, когда глаза уже не те, – он видит каждую нить. За столом комитета образы скользят в глубине его сознания, заставляя вглядываться в детство все глубже и глубже. Он видит девушку, ее раздутое тело беременно смертью: видит свет на ее склоненной головке; между пальцами воздушный узор, никуда не ведущий, ускользающий прочь.

«Таймс» от 8 апреля 1794 года:

Люсиль Демулен и генерала Дийона обвинили в заговоре и казнили двадцать четвертого жерминаля. Максимилиана Робеспьера казнили без суда десятого термидора, или двадцать восьмого июля по старому стилю. С ним были казнены его брат Огюстен, Антуан Сен-Жюст и Кутон. Филипп Леба застрелился.

Луиза Дантон вышла замуж за Клода Дюпена и во времена империи стала баронессой.