В открытый просвет перед ним вдруг выскочил крупный самец, сам черный и страшный, как адское существо, рога с тремя завитками, с затравленным взглядом выпученных от дикого ужаса глаз; он резко остановился, тяжело дыша и широко расставив передние ноги.

Податься вперед, взять на мушку его вздымающуюся грудь и выстрелить – дело считаных секунд. Удар приклада в плечо, длинное облако синего дыма. Плотный заряд крупной дроби с короткого расстояния сбивает животное с ног. Быстро, точно и наповал.

– Еще один готов!

И еще один зверь вломился прямо в шеренгу стрелков; ослепший от страха, он выскочил из зарослей чуть ли не нос к носу с Шоном. А-а-а, это самка, и у самых ног ее детеныш – ладно, пусть уходит.

Заметив Шона, самка взяла влево, сунувшись в промежуток между Шоном и Гарриком. Он проводил ее взглядом и вдруг увидел брата. Гаррик оставил свою позицию и приближался к Шону. Вот он слегка присел, обеими руками держа ружье со взведенными курками и не отрываясь глядя на Шона.

Когда началась стрельба, Гаррик тихо ждал, сидя на мягком, прогнившем, покрытом мхом и белесым лишайником стволе упавшего дерева. Он достал из внутреннего кармана куртки серебряную, инкрустированную сердоликом фляжку. От первого глотка на глаза навернулись слезы и онемел язык, но он с усилием пропустил напиток сквозь горло и опустил фляжку.

Он отобрал у меня все, что у меня было ценного.

Ногу…

Гарри опустил взгляд на торчащий перед ним протез; каблук его зарылся во влажные прелые листья. Он быстро поднял фляжку и, закрыв глаза, снова глотнул обжигающее рот и горло бренди.

Жену.

Перед закрытыми глазами в красноватом мраке он снова увидел эту картину: в изорванной одежде она лежит на кровати, с посиневшими, распухшими губами, – это тоже работа Шона.

Мужское достоинство: из-за того что он сделал с ней, Анна не позволяла мне больше никогда к ней даже притрагиваться. До этого момента у меня была хотя бы надежда. Но сейчас мне сорок два года, а я еще девственник. И уже не исправишь, слишком поздно.

Мое положение: если бы не Шон, эта свинья Эйксон ни за что не вышвырнул бы меня в отставку.

А теперь он хочет забрать у меня еще и Майкла.

Он снова вспомнил об охватившем его предчувствии надвигающейся беды, когда Анна сообщила ему, что неподалеку от Теунис-Крааля она встретила Майкла и Шона вместе. Это началось еще тогда, и каждое новое незначительное происшествие добавляло сюда свою лепту. Он помнил тот день, когда Майкл широко раскрытыми глазами смотрел на выцветшие, жирные буквы записей в книге учета скота в кожаном переплете.

– Это что, почерк дяди Шона? – спросил он.

А изношенное седло, которое Майкл нашел на сеновале над стойлами? Он тщательно вычистил его, заново прошил соединения, приладил новые ремни для стремян и целый год ездил на нем. Пока Гарри не заметил написанные грубыми буквами инициалы «Ш. К.». В ту же ночь Гарри бросил это седло в топку водогрейного котла.

Восемь месяцев назад, в день рождения Майкла, когда ему исполнился двадцать один год, Гарри позвал его в обитый панелями кабинет Теунис-Крааля и, хотя ему очень не хотелось этого делать, сообщил-таки Майклу об оставленном ему Шоном наследстве. Майкл взял потрепанный лист бумаги и, беззвучно шевеля губами, прочитал, что там написано. Потом наконец поднял голову.

– Дядя Шон отдал мне половину имущества Теунис-Крааля еще до моего рождения, – дрожащим голосом сказал он. – Почему, папа? Почему он это сделал?

И Гарри не нашелся, что ответить на этот вопрос.

А эта, последняя неделя явилась кульминацией. Понадобилась вся совокупная сила влияния на сына Анны и Гаррика, заклинания и мольбы, чтобы отговорить Майкла ответить на приглашение, которое им прислал Шон. А потом еще пастушонок-зулус, в чью обязанность входило всюду следовать за Майклом и немедленно докладывать Гаррику, если Майкл выезжал за границы Теунис-Крааля, сообщил, что каждый вечер Майкл садится на лошадь и едет на возвышенность, на самое высокое ее место, сидит там до самой темноты и смотрит в сторону фермы Лайон-Коп.

Я потеряю его. Он мой сын, пусть даже Шон зачал его. Он все равно мой сын. Однако, если я этому не помешаю, Шон заберет у меня и его тоже.

Если я этому не помешаю.

Гаррик еще раз поднес фляжку к губам и с удивлением обнаружил, что она пуста. Он завинтил пробку и сунул фляжку в карман.

А вокруг уже началась пальба, слышались громкие крики. Он взял лежащую на поваленном дереве двустволку и зарядил ее. Встал и взвел курки.

Шон видел, как медленно, слегка прихрамывая, пригибаясь и не делая попыток отодвинуть ветки, хлещущие ему по лицу, Гаррик направляется к нему.

– Гарри, нельзя кучковаться. Стой где стоял, брешь в цепи получается.

И тут он увидел лицо своего брата. Казалось, кожа так туго обтянула его скулы и нос, что они побелели, особенно ноздри. Челюсти Гаррика нервно двигались, словно он что-то жевал, на лбу выступили крупные блестящие капли пота. Казалось, он чем-то болен или сильно напуган.

– Что с тобой, Гарри? – спросил встревоженный Шон.

Он двинулся навстречу брату и вдруг остановился. Гарри поднял ружье.

– Прости меня, Шон. Но я не могу отдать его тебе, – сказал он.

На Шона холодно уставились два ружейных ствола – он видел только это и еще вцепившиеся в ружье белые от напряжения костяшки пальцев Гарри. Один палец уже лежал на спусковых крючках.

Шон испугался. Он стоял не шевелясь на внезапно отяжелевших и онемевших ногах.

– Я должен это сделать, – прохрипел Гарри. – Должен… иначе ты заберешь его у меня. А потом и его уничтожишь.

Все еще охваченный страхом, медленно и неловко переставляя ноги, Шон демонстративно отвернулся от него и двинулся обратно на свою позицию. От ожидания до боли затвердели мышцы спины.

Загонщики были уже совсем близко, впереди отчетливо слышались их голоса и удары палок. Шон поднес к губам свисток и три раза пронзительно свистнул. Крики умолкли, и в относительной тишине Шон услышал за спиной странный звук, нечто среднее между всхлипыванием и криком боли.

Медленно, дюйм за дюймом, Шон повернул голову и посмотрел назад. Гарри исчез.

Колени Шона задрожали, и по мышцам бедра пробежала судорога. Он сел на мягкий ковер влажных листьев. Раскуривая сигару, он держал дрожащую спичку обеими руками.

– Папа! Папа! – раздался крик Дирка, и мальчишка выскочил из зарослей на крошечную полянку. – Сколько убил?

– Двух, – ответил Шон.

– Всего лишь двух? – Голос Дирка увял от разочарования и стыда за отца. – Даже преподобный Смайли убил больше. У него целых четыре!

Руфь возвращалась в Питермарицбург на следующий день после охоты, и Шон настоял, что поедет с ней и проводит до самого дома. На вокзал попрощаться с ними прибыли Ада с Дирком и с десяток новых подруг, которых Руфь завела в течение этой недели. Шон пытался оторвать Руфь от горячей с ними дискуссии – в подобные разговоры, похоже, вступает всякая женщина перед расставанием.