И ветер вместе с акациями ответил ему шелестом множества далеких голосов.

На следующем перекрестке он свернул направо, к центру плантации. Пробежав минут двадцать, остановился, тяжело дыша.

– Будьте вы прокляты… будьте прокляты все вы! – Слова с трудом пробивали дорогу сквозь пересохшее горло. – Раз так, будь ты проклят, вот и все.

Он свернул с дороги в чащу посадок. Здесь росли двухгодовалые деревья, их еще не прореживали; ветки густо переплелись и мешали ему идти, они хватали его, словно руки, тоненькие руки, они отчаянно цеплялись за него, дергали за одежду, как руки нищего, который молит о милостыне. Но он отбрасывал их прочь, отбивался, пока наконец совсем не запутался в этих зарослях.

– Здесь! – хрипло проговорил Дирк и упал коленями на землю, укрытую ковром из сухих листьев и веток.

Скрюченными пальцами, как граблями, он собрал их в кучу, всхлипывая и бессвязно что-то бормоча.

– Сухие… отлично… сухие. Я тебе покажу… значит, не нужен… все, что я делал, ты… ненавижу… Папа! Ну почему? Почему ты… что я такого сделал?

Он потряс коробком, в котором брякали спички. Два раза пытался зажечь, и оба раза спички ломались в дрожащих пальцах. На третий раз синее пламя вспыхнуло, разбрасывая крошечные фосфорные искорки и распространяя едкий запах, потом разгорелось желтым язычком, пляшущим в его сложенных ладонях.

– Вот тебе, получи!

Он поднес пламя к куче сухого горючего материала. Язычок затрепетал, чуть было не угас, но скоро разгорелся, лизнув пучок сухой травы.

Пламя мгновенно поглотило пучок, съежилось и исчезло… почти. Успело все-таки дотянуться до сухого листика, весело подпрыгнуло и разбежалось в разные стороны по сухой веточке оранжевыми огоньками. Раздался первый, едва слышный щелчок, потом еще, сухой лист свернулся и вспыхнул.

И вот уже жаркое пламя, ликуя, прыгнуло Дирку в лицо, и он отпрянул. Всхлипывания прекратились.

– Папа, – прошептал он.

А огонь все разгорался. Вот он уже дотянулся до живых листьев, свесившихся над ним. Порыв ветра подхватил его, и, рассыпая искры, золотисто-оранжевое пламя перекинулось на соседние ветки.

– Папа… – Теперь уже голос Дирка звучал неуверенно.

Он встал и нервозно вытер грязные руки о рубаху.

– Нет, – сказал он и в замешательстве помотал головой.

Пламя охватило молодое деревце, и тихонько что-то прошипело в ответ.

– Нет! – уже громче проговорил Дирк. – Я не хотел…

Но голос его утонул в резком, как пистолетные выстрелы, треске пламени и шипении, которое переходило в рокочущий гул.

– Не надо! – закричал он. – О боже, я не хотел этого! Нет! Нет!

Он бросился вперед, прямо в самое пекло с пляшущими ярко-оранжевыми языками, принялся яростно бить ногами по охваченному огнем молодому деревцу, пытаясь погасить огонь; деревце упало и снова вспыхнуло во множестве других мест.

– Нет, нет, не надо! Господи, прошу Тебя, не надо!

Дирк вцепился было в горящее деревце, но нестерпимый жар заставил его отскочить. Он бросился к другому, оторвал от него густо усеянную листьями ветку и стал хлестать огонь в попытке сбить его, снова всхлипывая в дыму и пламени.

А огонь, подгоняемый западным ветром, с радостным ревом отправился дальше, набрасываясь на новые деревья, окружая их красно-оранжевым ореолом и оставляя после себя только черные скелеты. Дирк остался один, окруженный дымом и вихрями пепла.

– О-о, папа! Прости меня, прости меня… я не хотел…

Майкл Кортни никак не мог уснуть, и не только потому, что из-за поднявшегося ветра стала тихонько хлопать ставня. Он чувствовал себя так, словно попал в ловушку: родственные чувства и привязанности цепями сковывали его по рукам и ногам. Темная масса огромного дома в Теунис-Краале угнетающе действовала на него, он пребывал здесь как в тюрьме, где царили ненависть, злоба и ожесточение.

Майкл беспокойно вертелся в кровати, а ставня все стучала и стучала. Он отбросил простыню и встал, и доски пола заскрипели у него под ногами.

– Майкл! – послышался резкий, подозрительный голос из соседней комнаты.

– Что, мама?

– Куда это ты собрался, дорогой?

– Да там ставня болтается и стучит. Пойду закрою.

– Накинь на себя что-нибудь, дорогой. Не дай бог, простудишься.

Задыхаясь, покрывшись потом от физического дискомфорта, Майкл знал одно: ему позарез надо выйти из этого дома, окунуться в прохладные струи ночного ветра, чтобы почувствовать себя свободным. Стараясь не шуметь, он быстро оделся, взял в руки сапоги и, миновав длинный коридор, очутился на широкой веранде.

Отыскав болтающуюся ставню, он закрепил ее. Потом сел на ступеньки, чтобы надеть сапоги, и двинулся по лужайкам вниз. На нижней террасе сада остановился и стал слушать, как в ветвях качающихся деревьев шумит западный ветер.

Этот шум только усилил в нем беспокойство. Ему вдруг страшно захотелось выйти из этой долины, подняться на возвышенность, на самую высшую точку. Он зашагал дальше, торопливо прошел мимо загонов и направился к конюшне. В ее дворе вдруг остановился, его высокая, стройная фигура буквально замерла на полушаге. На дальних холмах Лайон-Коп его взор уловил отблески желтого зарева.

Майкл пустился бежать. Проносясь мимо зулусских хижин, закричал. Распахнув половинку двустворчатой двери одного из стойл, сорвал с крючка узду и бросился к своей лошади. Непослушными от спешки руками вставил удила между зубами животного, застегнул щечную лямку. Когда вывел лошадь во двор, там уже стояли двое конюхов, еще как следует не очухавшихся со сна.

– Пожар! – крикнул им Майкл, указав на зарево. – Поднимайте всех, ведите на помощь!

Он вскочил на неоседланную лошадь и сверху бросил на конюхов взгляд:

– Поднимайте всех соседей, запрягайте фургон, гоните как можно быстрее!

Ударив пятками в бока кобылы, он выехал со двора и, припав к шее лошади, помчался вперед.

Через двадцать минут Майкл остановился на гребне возвышенности. Кобылка его тяжело дышала. Оставалось еще миль пять; несмотря на яркое сияние луны, темные плантации Лайон-Коп озаряло разливающееся по кругу зарево. А над ним, застилая звезды, к небу поднималось черное облако дыма – ветел уносил его вдаль.

– О господи… дядя Шон! – вырвался у него из груди болезненный крик.

Он снова ударил пятками лошадь и поскакал вперед. Очертя голову он направил кобылу через брод; словно осколки взорвавшегося стекла, его окутала туча брызг, лошадка вскарабкалась на противоположный берег и устремилась к холмам.

Когда Майкл через ворота въехал во двор усадьбы Лайон-Коп, лошадь его едва держалась на ногах. Там уже было полно фургонов и черных людей с топорами. Майкл так резко натянул поводья, что лошадь едва не рухнула на землю.