– Добрый день, – обратился я к собравшимся. – Хочу внести вполне конкретное и перспективное предложение… Наш регион, наш славный Кузбасс, никогда не был туристическим местом. Да! У нас есть Горная Шория, но рядом есть и Горный Алтай. Развивать горнолыжное направление туризма сложно, и надо ориентироваться на привлечение местных любителей горных лыж. Наши города не имеют перспектив в качестве интересных для посещения туристами мест. В этом мы должны трезво отдавать себе отчёт. У нас есть тайга, реки и озёра… Но они не интереснее красот Красноярского края. Наши даже проигрывают могучему Енисею и Красноярским столбам… Мы должны предложить нечто такое, чего нет нигде… Ни в России, ни где-либо ещё… Чтобы, услышав в Лондоне, Буэнос-Айресе, Сиднее или Новороссийске о том, что у нас тут происходит, человек немедленно захотел купить билет до Кемерово или Новокузнецка… А что может сильнее всего сподвигнуть человека на столь далёкое путешествие? Не блины и частушки! А только сильная страсть!.. Мы знаем, что очень многие мечтают посмотреть испанскую корриду. Настоящая кровь и смерть – вот что манит людей. Это страсть! Но корриду возле Полысаево или Киселёвска устраивать глупо… Это испанская тема… Я предлагаю гораздо более серьёзное и совершенно уникальное развлечение, на которое полетят и приедут любители острых ощущений со всего мира… Как вы прекрасно знаете, Россия подписала мораторий на исполнение смертной казни. Теперь у нас высшая мера наказания – пожизненное заключение. Насколько мне известно, у нас в области есть учреждение, в котором содержатся осуждённые на пожизненный срок заключения… Я почти не сомневаюсь, что если им предложить стать гладиаторами, то они… Многие из них согласятся… Конечно, необходимо организовать их обучение владению оружием, нужно разработать свод правил и вообще всю нормативную базу… Но представьте себе!.. Нигде в мире нет… Нигде не проводятся хорошо организованные гладиаторские бои. Смертельные, конечно… Осуждённые, разумеется, не смогут получить свободу… Убийцы и насильники – это не Спартаки… Но они согласятся участвовать за деньги и из кровожадности… Поверьте! К нам очередь будет стоять. Нужно будет гостиницы строить и пускать дополнительные авиарейсы…

– Спасибо большое! – вдруг перебил меня председатель.

Он не сразу проснулся и прислушался к тому, что я говорил. А когда прислушался, не сразу поверил тому, что слышал. Выражение лиц остальных описать или передать не возьмусь.

– Прошу прощения! – продолжил председатель. – Извините! Но мне с выступавшим надо ненадолго выйти… Буквально на пару минут… Не расходитесь, пожалуйста.

Он пригласил меня пройти к двери из зала заседаний, предложил выйти в неё первым, сам вышел следом и плотно закрыл за собой дверь.

– Уходи немедленно и больше не приходи никогда, – сказал он тихо и грозно. – Скажи спасибо, что времена пришли… Другие пришли времена!.. И не считай себя самым умным. Забудь сюда дорогу. Пропуск сдай… А то пожалеешь!

– Спасибо большое, – сказал я.

Мы попрощались, пожав друг другу руки, и я ушёл. Этот мост был не сожжён, а взорван. Покровительства со стороны губернской власти своему театру я больше ожидать не мог.

Мне стало тогда отчаянно противно лгать самому себе, оправдывать свою собственную суету, придумывать осмысление бессмыслицы. Я был постоянно на взводе. Но я списывал такое своё чувствительное состояние на сильную встряску и переживание. Самоувещевания, мол, в Домодедово ничего сверхъестественного не случилось, с людьми и не такое бывало, не срабатывали.

Я изо всех сил старался держать себя в руках и надеяться, что идея дальнейшего творческого развития театра обязательно придёт. Сама собой. Надо только терпеливо подождать.

Мне было видно, что актёры мои ходят в театр по привычке, как на обычную работу, а не как изначально. Главным признаком кризиса театра «Ложа» как творческой единицы стало то, что актёры начали открыто и не стесняясь радоваться выходным дням и возможности не приходить на репетиции. Собственные идеи они перестали приносить вовсе, зато в баре превратились в матёрых и опытных работников.

Но я не терял надежды на свой театр. Не мыслил себя без него. Я не представлял другого места и других людей для совместного творчества.

Мой отчаянно независимый, свободный, творческий, отчаянно тотально-перманентный и из последних сил жизнерадостный театр уже таковым не был. Он стал зависим от денег, приносимых баром, от жён и детей, от неизбежного и неминуемого конца беззаконной эпохи и прихода необходимости получения, оформления лицензий, разрешений и всей прочей обязательной документальной почвы для легальной работы бара. Однако мой театр всё же спасал меня от полного отчаяния. Он ещё давал надежду. Наверное, я смог бы долго за неё цепляться. Но не удалось.

В театр и в бар пару лет ходил один посетитель, который весьма сильно отличался от остальных. Он был постарше меня. В нём чувствовалась уверенность и сила. Сила не только физическая, хотя он был высок ростом, широкоплеч, тяжёл поступью и явно имел атлетическое прошлое.

Настоящее его имя и фамилию я помню, но на страницах этого романа называть его буду Эдуардом. Подлинные имена остальных героев я либо приводил в точности, либо не называл вовсе. Но Эдуард – особый случай. Пытливый и внимательный читатель непременно поймёт, почему я поступил так именно с его именем.

Эдуард появился в театре благодаря отцу. Он был студентом заочного отделения экономического факультета и проявлял, в отличие от большинства заочников, настоящий интерес к учёбе и рвение. У отца с Эдуардом возникла взаимная симпатия, и папа как-то привёл его на спектакль. Эдуарду понравилось всё и сразу. Он стал ходить на многие выступления и в бар. Ещё он определённо жаждал общения.

Ходил всегда один. В нём виделась властность и воля. Одевался Эдуард дорого, но скорее строго, чем мрачно. Денег у него определённо было много, а распоряжался он огромными деньгами. Эдуард сам об этом сказал мне, чтобы я не задавал вопросов, на которые не получил бы ответа.

– Я управляю финансами таких людей и такой организации, о которой тебе знать ничего не надо. Это будут лишние и вредные знания…

Эдуард любил обувь. У него всегда были отличные туфли. Он не курил. Много читал литературы и просил у меня советов на эту тему. Интересовался хорошим кино. «Дикие сердцем» и «Синий бархат» Дэвида Линча ему понравились, но «Однажды в Америке» и «Крёстного отца» он полюбил. Музыку, которую слушал я, Эдуард не понимал, а какую он слушал сам, осталось для меня загадкой.

То, что у Эдуарда было секретное, тёмное прошлое, как-то чувствовалось. Но он тянулся к искусству. Для него я был удивительным и притягательным, а мой театр он обожал всей своей таинственной душой. Эдуард хотел помогать. У него всегда можно было занять денег. Например, на поездку в Корею нам не хватало на билеты. Он дал. Я взял в долг. И деньги вернул. Но он их назад не хотел.

– Купите себе чего-нибудь, – говорил он. – Я, когда их дал, сразу про них забыл. Мне они теперь не нужны.

Эдуард бывал за границей. И не в стандартном наборе стран, типа Арабских Эмиратов, Турции, Кипра и Чехии. Он рассказывал о посещении Амстердама, Лиссабона, Осло. Тогда мало кто мог похвастаться тем, что побывал на Фарерских островах, а он мог. Эдуард брал уроки английского языка. Он очень интересовался всеми техническими и электронными новинками, старался за ними следить и приобретать. Эдик, я мог его так называть, никогда при мне, даже один на один, не матерился и грубо не выругался. Он не повышал голос. Смеялся же охотно, заразительно, прикрывая рот большущей ладонью.