французскому королевству противоречила бы многочисленным обязательствам, данным английскими королями гасконцам на протяжении многих лет. Также как и Кале, который, предположительно, должен был остаться экстерриториальным анклавом Англии на французском побережье Ла-Манша. Это были сложные вопросы, решение которых, возможно, разумно было отложить на будущее[859].

Когда известие о заключении договора достигло Парижа, оно было встречено теми же радостными возгласами и колокольным звоном, которыми встречали каждый неудавшийся мир с начала гражданской войны. Муниципалитет не терял времени, заявляя о своей радости и преданности новому регенту. "Грешные руки убивают окровавленными топорами, а голоса поют гимны в честь мира", — таков был ядовитый комментарий Алена Шартье. Дофинисты, такие как Шартье и Роберт Блондель, проклинали парижан, которых они обвиняли в том, что они подтолкнули герцога Бургундского в объятия англичан и доставили Карла VI связанным к его врагам. Однако к этому времени в столичных празднествах появилась усталость и формализм, а также ощутимый оттенок сомнения и страха. Париж уже не был тем городом, который восстал вместе с кабошьенами. Старые политические разногласия угасли с отъездом правительства в Труа, бегством принцев и смертью Иоанна Бесстрашного. Настроения на улицах в основном определялись недовольством, вызванным наследием графа Арманьяка и блокадой города, которую поддерживали северные гарнизоны Дофина.

Кантор и официальный хронист из Сен-Дени Мишель Пинтуан был чутким к настроениям в столице. Сам он приветствовал договор как необходимое государственное соглашение, что было общим мнением в официальных кругах, в которых он вращался. Среди административной и судебной элиты поддержка договора вытекала из ее зависимости от покровительства Бургундского дома и подкреплялась внутренней солидарностью сплоченной группы, объединившейся после июньских дней 1418 года. Этим людям не на что было надеяться в случае победы дофинистов. Но Пинтуан знал, что с ними согласно лишь меньшинство. Многим было трудно принять смену династии. Другие смирились с этим, но только из-за военных неудач Дофина. Масса простых парижан мало что понимала в политической подоплеке, считал Пинтуан, но сомневалась, что союз между народами, столь различными по языку, законам и обычаям, может просуществовать долго. Даже в городе, из которого были изгнаны почти все дофинисты, были люди, активно выступавшие против двойной монархии. Летом Генрих V регулярно получал сообщения о "шуме и ропоте" против нее[860].

Пьер Фенин, прево бургундского города Аррас, возможно, самый беспристрастный хронист этих событий, говорил от имени многих своих соотечественников, когда писал, что смена династии "казалась очень странной, но в данный момент альтернативы не было"[861]. Такова была, вероятно, реакция большинства хорошо информированных людей на севере. Договор был хоть и неприятной, но необходимостью. Он предлагал единственную перспективу мира, пока английский король и его армия оставались самой мощной политической силой во Франции, а ни бургиньоны, ни дофинисты не были достаточно сильны, чтобы одержать победу самостоятельно. Дофина многие считали титулярным главой ненадежной шайки, чьи действия в Монтеро сделали невозможным создание единого фронта против англичан. Он не был похож на национального спасителя, каким его сделали задним числом. Доводы благочестивых ортодоксов современной французской историографии, рассматривающих договор в Труа как подлую измену, подстроенную королевой-иностранкой и кликой предателей, не казались современным французам столь же очевидными, как Жюлю Мишле[862], писавшему в середине XIX века в разгар французского патриотизма. Для королевы дело Дофина в любом случае должно было казаться проигранным, и она должна была учитывать интересы остальных членов своей семьи: мужа и дочерей. Для Большого Совета в Труа и, вероятно, для многих других в северных провинциях двуединая монархия не была предательством Франции. Это был путь к выживанию страны, способ сохранения ее территориальной целостности и, возможно, единственная альтернатива английской аннексии западных провинций, которую, казалось, никто не мог остановить. Дофин не мог предложить им ничего сопоставимого.

Первой проверкой общественного мнения стал долгий процесс принесения присяги на верность новому режиму, который последовал сразу после подписания договора. На следующий день после церемонии около 1.500 министров, чиновников и домохозяев Труа прошли через собор, чтобы принести присягу перед королевскими комиссарами. 30 мая послы Генриха V, сопровождаемые представителями герцога Бургундского, явились в палату Парламента в Париже. Говоря по-французски с сильным акцентом, они потребовали аналогичных клятв от собравшихся там видных чиновников, судей и граждан. Процесс принесения присяги был, очевидно, более напряженным, чем можно предположить по обтекаемой записи в журнале клерка. Парламент с неодобрением отнесся к смене династии и отказался быть представленным на Большом Совете в Труа. Однако его первый президент, Филипп де Морвилье, принес присягу в Труа, и когда дошло до дела, его коллеги в Париже сделали то же самое. Так же поступили и лидеры горожан, которые все это время были главными сторонниками соглашения с Англией. Похожая картина наблюдалась и во время поездки комиссаров по северным провинциям. Среди городов нашлись несогласные, но единственная серьезная оппозиция исходила от Турне, самоуправляющегося города с мощной дофинистской партией, которая твердо решила не принимать ничью сторону. Город закрыл свои ворота перед лицом комиссаров. Его ведущие горожане, собравшиеся в ратуше, заявили, что "пока жив король, наш господин, у нас не будет другого, кроме него, и мы не присягнем никому другому"[863].

Однако сопротивления больше исходило не от тайных дофинистов или бывших арманьяков, а от ближайших соратников герцога Бургундского. Капитан Парижа Филипп, граф Сен-Поль, остался в стороне от принесения присяги в зале Парламента. Когда английские комиссары пришли к нему в его покои, он сказал им, что хотя он одобряет мир, но считает оскорблением для себя просьбу принести присягу. Он не стал бы этого делать, сказал он, без прямого указания короля. Капитан Бастилии Антуан де Вержи, который был с Иоанном Бесстрашным на мосту в Монтеро, также отказался присягнуть вместе со всем своим гарнизоном. Жан Люксембург и его брат, Луи епископ Теруанский, тоже отказались присягать, пока Филипп Бургундский не приказал им это сделать. Принц Оранский присутствовал на свадьбе Генриха V и заседал вместе с ним в королевском Совете Франции, но так и не согласился принести присягу. Города во владениях Филиппа Бургундского были разделены. Те, кто находился ближе к местам боевых действий, присягали достаточно охотно. Другие же, находившиеся дальше от места событий, отказались. Дижон держался почти два года, прежде чем принял договор по прямому приказу герцога. Некоторые из этих стойких приверженцев герцога Бургундского поднимали свои ставки в то время, когда будущее казалось особенно неопределенным. Некоторые из них изменили свое мнение после первых кампаний Генриха V в качестве регента, когда его режим во Франции стал выглядеть более надежным. Ги де Ла