Тремуй, граф Жуаньи, возглавлявший бургиньонскую партию королевского Совета в Труа в трудные месяцы после убийства в Монтеро, публично заявил, что все, кто присягает, однажды потеряют голову, но вскоре его переубедили обильные пожалования из земель, конфискованных у дофинистов. Со временем братья Люксембурги стали самыми ярыми англофилами в совете Филиппа Бургундского, и в течение двух месяцев после отказа от присяги граф Сен-Поль получил задание принимать ее у других[864].

Из Пуатье, Буржа и Тулузы советники и чиновники Дофина следили за этим процессом с нарастающим гневом и недоверием. В конце апреля один из них написал яростное осуждение "проклятого, несправедливого и отвратительного" договора, которое было скопировано в реестры Парламента Пуатье. Договор означал, по мнению этого человека, окончательное уничтожение династии и порабощение французского королевства его английскими врагами, "расой настолько жестокой и преступной, что даже их животные обладают большим очарованием, чем они сами". Сам король Франции не имел права передавать корону англичанину, которая досталась ему от Бога. Даже он не мог лишить наследства своего сына без формальной юридической процедуры. Как, спрашивается, могла наивная Екатерина согласиться обесчестить своего родного брата, выйдя замуж за его врага? Как могло столько знатных французов принести клятву, которая отменяла все их обязанности перед короной? Как они могли купить фиктивный мир за счет всего населения страны? "Благословенный Бог, верность, справедливость и истина, куда вы делись?"[865].

Договор в Труа заставил многих французов задуматься об источниках верности, патриотизма и идентичности — темах, которые никогда не теряли своего значения в делах людских. Результатом стало рождение нового, более интенсивного французского патриотизма, фокус которого сместился с личности короля на нацию. Король был не только человеком. Он был институтом, символизирующим преемственность политического сообщества. Слабый в военном и политическом отношении, дискредитированный событиями в Монтеро и лишенный наследства своим отцом, Дофин претендовал на верность французов не благодаря своим личным качествам, а благодаря сомнительному с юридической точки зрения характеру договора в сочетании с тем фактом, что он был французом. Договор был мошенничеством, заявили представители Дофина при папском дворе. Он был навязан безумному королю вопреки закону и скреплен с помощью печатей, контролируемых герцогом Бургундским. Обращаясь к широкой аудитории, пропагандисты Дофина Карла максимально использовали легитимность своего господина и его французское происхождение. "Покажите, что вы родились французами", — призывал своих соотечественников Ален Шартье. Для Шартье лояльность к французскому претенденту была частью закона природы, который "создал каждого из вас для защиты общих интересов земли, в которой вы родились", так же как птицы защищают свои гнезда, а лев и медведь — свои берлоги от вторжения. В декабре 1419 года епископ Парижский Жерар де Монтегю, находясь в Бурже, писал в свою епархию с безопасного расстояния, предлагая людям простой выбор между легитимностью и тиранией. По мнению этого человека, английское правительство Нормандии вполне могло быть эффективным и справедливым, как, очевидно, считали многие люди, но оно по определению было тиранией, потому что было иностранным. Из этого следовало, что каждый "хороший француз" обязан поддерживать дело Дофина.

Это различие между "хорошими" и "плохими" французами, между верными людьми, достойными своего рождения, с одной стороны, и вульгарными предателями — с другой, стало постоянной темой в работах Шартье, Блонделя, Жувенеля и других дофинистских писателей, которые считали способность английского короля находить французских союзников симптомами извращенного менталитета. Подобные обороты речи станут обычными, когда война будет выиграна, но в 1420 году они ознаменовали появление нового политического чувства. Мы должны "исправить заблуждения простых людей", — писал Жан Жувенель де Юрсен[866].

Мы не можем знать, сколько людей читали эти произведения и какое влияние они оказали на общество. Вряд ли в годы, последовавшие за договором в Труа, многие заблуждения были исправлены среди деморализованной и равнодушной массы французского населения. Это были мрачные годы для дела Дофина. Но возникновение нового национального мифа, возможно, заставило людей с большей готовностью обратиться к Дофину, когда военный перелом в конце концов наступил. Lament of the Good Frenchmen (Плач добрых французов) Блонделя был написан на плохой латыни, но вскоре переведен на французский язык. Основные риторические сочинения Шартье сохранились в очень большом количестве рукописей и даже были переведены на английский язык. Эти произведения были лишь малой частью полемической литературы, вышедшей далеко за пределы ограниченного числа людей, слышавших об их авторах. Как обнаружил Иоанн Бесстрашный, для хорошо отточенной пропаганды существует большая аудитория. Патриотизм стал хорошей риторикой. Те же темы в более грубой форме однажды найдут свое отражение в проповедях, многие из которых были официально инспирированы, в импровизированных театральных представлениях, разыгрываемых на рыночных площадях, на ступенях церквей, и в балладах, исполняемых странствующими музыкантами, многие из которых были на содержании той или иной стороны:

Добрые люди городов и деревень

Все кто любит французского короля,

Возьмитесь с мужеством за оружие

И сразитесь с англичанами[867].

Глава XVII.

Мелён и Париж. Катастрофа при Боже, 1420–1421 гг.

На третьей неделе мая 1420 года, когда кавалькада Генриха V достигла Труа, его брат Джон, герцог Бедфорд, в сопровождении короля Якова I Шотландского отплыл из Саутгемптона с 300 латниками и 900 лучниками, чтобы присоединиться к армии во Франции. Они были доставлены в Арфлёр в составе флота, возглавляемого последним из больших кораблей короля, огромным трехмачтовым кораблем Grace Dieu, который при грузоподъемности в 1400 тонн был самым большим судном, построенным для королевского флота до XVII века, и "самым красивым из всех, что когда-либо видел человек", если верить восторженному отчету герцога Глостера об этом событии. Однако Grace Dieu был построен для мира, который, казалось, исчез. Когда англичане и их бургиньонский союзники прочно обосновались во Фландрии и Бретани, контроль Англии над Ла-Маншем почти не оспаривался. Огромные флоты генуэзских и кастильских карраков, которые представляли такую грозную опасность в 1416 году, исчезли. Генуэзцы вышли из борьбы после двух поражений и находились в процессе восстановления отношений с Англией. Кастильцы, которые так и не признали договор в Труа, обещали Дофину "большой и очень мощный флот" из галер и парусных судов в предстоящем сезоне, но у них не было базы к северу от Ла-Рошели, с которой они могли бы действовать[868].

Для Генриха V договор в Труа был выдающимся личным достижением. Он обеспечил, по крайней мере, на бумаге, все, на что он или его предки претендовали с 1337 года, и гораздо больше, чем кто-либо из них надеялся получить на самом деле. Объясняя договор